Она сразу остановилась, как, бывает, останавливается в кино живая картина, когда вдруг прорвется перфорация. Мне показалось, что даже Алешка замер.

— Ну, не было, — сказала Шура, опуская руки и явно отвечая на не произнесенные мною слова. Туго повернула голову в мою сторону и улыбнулась. — Так я ведь женщина. Это я должна знать, — зажмурила глаза, как от едкого дыма. — Эх, Костенька, почему…

Руки у нее снова забегали свободно, намыливая Алешку. Он хохотал, как всякий человек хохочет, когда ему мягкой ладошкой намыливают живот. Он ничего не понял. А я недоговоренную Шурой фразу понял. И мне сделалось страшно неловко. Каким же образом Алешка мог бы стать сыном Шуры?

Она теперь говорила вовсе другое. И опять уже, как всегда, беззаботно и весело:

— У меня нарисован спящий барбинчик. Прелесть! Надо только кое-где еще немножко дотянуть. Я принесу тебе. Но мне очень хочется нарисовать его вот такого, голенького, мокрого. Я непременно нарисую. Не понимаю сама, но я совершенно свободно рисую его по памяти. И вообще я так давно не бралась за карандаш, за кисти, думала, уже все, конец. И сейчас пробую другое — ничего не могу нарисовать. А он выходит! Удивительно!

Я хотел ей сказать, что особенно-то удивительного в этом, конечно, нет ничего: например, я сам рисовать совершенно не умею, а лошадиные головы в профиль получаются у меня здорово. Но в этот момент Алешка закричал — наверно, все-таки занес себе мыло в глаза, — а в комнате хлопнула дверь. Что-то загремело, падая на пол.

— Кто там?

Я быстренько зачерпнул чистой воды из кастрюли, плеснул в лицо Алешке и выскочил в комнату. Вот тебе…

— Костя!

— Маша!

Я обнял, схватил ее за шею мокрыми руками, стал целовать, ничего не понимая: каким образом она оказалась здесь, почему приехала раньше поезда?

— Костя, скажи мне, я дома? Как только я дотерпела? — Маша забралась пальцами мне в волосы. — Ты здоров? Где Алеша?

Она вдруг скользнула встревоженным взглядом по пустой кроватке. На полу, возле наших ног, как попало лежали Машины вещи, бумажные свертки, сумка, чемодан. Ленька со Славкой втаскивали еще что-то, целую охапку цветов — огоньков, саранок и марьиных кореньев.

— Костя, где Алеша?

— Купается. Маша, да как это так? На чем ты приехала?

— На такси! — вместо нее ответил Ленька. Он светился: парень первый раз прокатился на такси!

Маша, как была, не снимая пальто, бросилась в кухню. Ей, наверно, представилась страшная картина: Алешка уже захлебнулся.

— Он там один?

И… Вы, может быть, ждете, что дело дальше пойдет, как в кинокомедии? Маша даст мне пощечину и убежит из дому в слезах. Или даст пощечину Шуре, и та убежит в слезах. А Ленька начнет распутывать недоразумение.

Если вы ждете этого, вы совершенно не знаете Машу. Никакой кинокомедии не было. Просто Маша вздохнула с большим облегчением:

— Ох! А я так испугалась… — Вгляделась. — Шура? Здравствуй!

И они начали целоваться. Вернее, начала Шура. Но Маша тоже ее поцеловала. Это уже закон природы. Женский закон.

Потом Маша вместе с Шурой стала домывать Алешку, а он хотя и не плакал, но глядел на Машу косо и все тянулся к Шуре.

Мне пробиться к ванночке стало совсем уже невозможно, я только издали показывал Алешке козу и, лишь когда женщины стали вынимать его из воды, один раз поймал за розовую пятку. И потом натянул на него рубашонку, ту самую, которую, шутки ради, принесла мне Шура за деньги, пропитые Ленькой. Я, может быть, и не припомнил бы этого, но Маша сказала: «Какая славная рубашечка. Новая». Она сразу заметила.

Говорили мы много и как попало. Быстро привели в ясность все. Что Маша действительно пропустила в телеграмме слово. Что вместе с телеграммой отправила еще и письмо, но письмо пока не дошло. Что часы свои я забыл завести, и они до сих пор показывают тридцать пять минут пятого. Что Леньку со Славкой к поезду не пустили, потому что деньги, отпущенные на перронные билеты, они проели на мороженом и даже ехали от Маганска зайцами. Что с привокзальной площади их все время прогонял милиционер, думал, ребята торгуют цветами. И по глазам Леньки было видно: жалеет парень, что зря действительно не продали они хотя бы половину цветов — еще на мороженое.

Маша выгружалась из вагона при помощи добрых попутчиков, и сердце защемило у нее оттого, что никто не встретил. Она взяла такси и только тут заметила ребят с цветами. Уже в машине они ей рассказали: дома все благополучно.

— Костя, как хорошо, что все у нас в порядке!

Я сказал, что иначе оно никак и быть не могло.

Маша немного похудела. Наверно, тяжело ей достался этот диплом. И потом, хотя она и не писала и сейчас не говорит, а тревога, конечно, и там сосала ей сердце.

В лице у Маши появилось что-то новое. Так, как она заметила на Алешке не ею сшитую, рубашечку, так и я заметил это. Инженер! И Маша поняла меня. Чуть-чуть приподняла свою левую бровь, отчего еще сильнее запрыгали у нее мягкие смешинки в глазах. Сказала:

— Костя, теперь твоя очередь.

Я шепнул ей на ухо:

— Маша, я очень люблю тебя.

И поцеловал где-то под волосами, не обращая внимания, что рядом стояла Шура. Вообще, кроме Маши, в мире для меня сейчас никого не было.

А Ленька уже приготовил чай. Растормошил все привезенные Машей свертки и пакеты, нагромоздил на стол целые груды всякой всячины, вкусно пахнущей, в красивой московской упаковке, и бегал теперь вокруг нас, подгоняя:

— Пошли. Пошли. Остынет чай!

Я забыл сказать, что Алешку Маша сразу же забрала к себе. Он сидел, уцепившись одной рукой Маше за шею и в то же время как бы отстраняясь, а другой рукой, указательным пальцем, то лез к себе в рот, то показывал на Шуру. Она ему улыбалась: «Цыпа моя, барбинчик маленький».

А Маша грозилась: «Смотри! Ты, кажется, совсем его покорила».

— Пошли, — подталкивал Ленька.

И мы все потянулись к столу. Маша с Алешкой самая первая. Шура шла последней. Но когда нужно было уже занять места за столом, она вдруг остановилась. Сказала каким-то низким, словно бы простуженным голосом:

— До свидания! Машенька, Костя, все.

И повернулась, чтобы уйти. Ленька перехватил ее, остановил:

— Ты куда? Тут же такие вкусные штуки!

Шура настойчиво отстранила его, потрясла головой, и кудряшки возле щек, мне показалось, зазвенели у нее жалобными колокольчиками.

— Нет, Ленечка, нет, спасибо. Я совершенно забыла: у меня дела.

Маша тоже пошла к ней. А я не знал, что мне делать. Получилось что-то такое, и вежливое, и грубое, и, во всяком случае, неладное, потому что щеки у Шуры пылали, а слова были пустые, неубедительные.

— Нет, я никак не могу…

— Шура, ты оставайся, — говорила Маша, — я очень прошу тебя.

— Машенька! Ну я же понимаю…

Ленька с сожалением посмотрел ей вслед.

— Она хорошая, — сказал он, будто перед этим кто-то из нас назвал Шуру плохой. — Она вон как Алешку нарисовала!

Маша с недоверчивой улыбкой подошла к стене. И сразу лицо у нее сделалось неподвижное, а голос прерывистый, ломкий.

— Пра-авда! Я не заметила. Отличный рисунок! Да нет, просто талантливо! Очень талантливо. Правда, это она сделала? Вы меня не разыгрываете? Маша вгляделась в подпись. — Л. К. — «Александра Королева». Ш… — «Шаганэ». Чудесный портрет.

Теперь мне кровь прилила к щекам. Вот это ловко! Я не мог понять, что значит буква «Ш» с многоточием, а Маша сразу свободно прочитала: Ш… — «Шаганэ». Да как же могла Шура играть этим именем. Она ведь знала, помнила, что тогда, на теплоходе «Родина», она милое имя Шаганэ променяла на шелковый гарнитур, подсунутый ей Ильей Шахворостовым в уплату за фальшивую посылку.

— Ну, пошли чай пить, — уже как всегда сказала Маша, — мне страшно хочется есть. Как проехали Мариинск, я даже крошки в рот взять не могла: волновалась. Костя!.. Нет, я не верю еще, никак не верю, что я, наконец, дома! — И, усаживаясь за стол, оглядывая стены, спросила так, словно мимоходом: — Что, Шура опять в Красноярске? Чем она сейчас занимается? Где работает?