И это были удивительно не те слова, какие говорил Кошич до этого. Будто вовсе другой парень оказался рядом со мной. В плечах острый, угловатый и с волосами, которые не придавишь даже мокрой рукой.

А Кошич совсем распалился. Я не заметил сначала, какие у него были глаза, но теперь они определенно светились красным огнем. Ночью мне, пожалуй, стало бы страшно. Теперь же только смешно. И противно. Главным образом оттого, что сказал он «дал деру» — ужасные слова, которые и Маша и я ненавидим, — «дал деру» своему племяннику да еще назвал стариком, будто ему самому, Кошичу, было уже сто лет. И потом, Федора Петровича Кошкина я знал. Как заведующего столовой. Все ребята относились к нему с уважением. Кормили в затонской столовой хорошо. И совсем он не был жирным. Сухонький, немного сутуловатый.

— Может, у тебя еще есть племянник? — спрашиваю Кошича. — Если только Федор Петрович, то за что же ему «давать деру»? Хороший человек. И когда он успел зажиреть, сухарь сухарем?

— Деру каждому начальнику давать полезно. Даже для профилактики, — говорит Кошич. — Зажирел Федор не в физическом смысле, а в духовном. Есть такие закономерности: от мучного у людей животы жирком заплывают, а от начальнических должностей — души. Из-за этого я и жить у Федора не стану. Устроился к товарищу одному.

Тем временем мы подошли уже к мосту. Вернее, к месту его постройки. Вода в Енисее после первого половодья чуточку начинала спадать, но по-прежнему неслась мутная, желтая, крутилась воронками возле быков, торчавших над нею не больше как метра на четыре. И я подумал: ох и натворило бы ледоходом дел, если бы не успели вовремя углубить кессоны и нарастить надкессонную кладку. Точно рассчитали инженеры. Правильно организовали работу мастера. Крепко потрудились кессонщики и бетонщики. В общем все строители.

Енисей был похож на загадочную картинку из журнала «Пионер», где возьмут и нарисуют только голые деревья, а читателю предлагают среди них найти восемь зайцев и двух охотников. Начинаешь вглядываться — и действительно обнаруживаешь, что один заяц висит на высоком дереве вниз головой, другой уселся на плечи охотнику, который и сам-то сидит на третьем зайце посреди жуткой, непролазной чащи. И так далее. Постепенно разыщешь всех. А иногда, кроме зайцев и охотников, так сказать, сверх плана, найдешь еще и медведя или окорок.

— Какая большая, но пустая река! — сказал Кошич. — Не видно ни одного парохода. Ах, вон все же тащится…

— Один? — сказал я. — Давай на спор, не менее двадцати насчитаю…

Кошич только пожал плечами. Дескать, один — это, конечно, перехватил он через край. Видно, стоят еще у пассажирского дебаркадера два парохода. Но двадцать…

А я ему пальцем показываю:

— У дебаркадера вовсе не два, а четыре. «Александр Матросов» — гигант трехпалубный. Он прикрыл собой не знаю какой пароход — «Балхаш», наверное. Вон только чуточку мачты видны. А позади еще один, колесный, дымит. Теперь погляди к острову Молокова. Близ самого берега гуськом два буксирных поднимаются. Кусты немного их скрадывают. К баржам с лесом пароходы идут. Дальше, у острова Отдыха. Целая стая барж. А вглядись, среди них — один пассажирский и буксирный один. Пошли еще дальше. Вон, у самого железнодорожного моста, тоже пароход Енисей поперек режет. А другой — черная точечка с дымом — по ту сторону моста. Третий — только дымок — вовсе вдали, на рейде перевалочной базы трудится. Сколько уже? Двенадцать? Хорошо. Повернемся к Затону. Видишь, подъемные краны, как лебеди, шеи выгнули? В затылок под ними стоят, грузятся четыре. Да не баржи, а теплоходы, баржи-самоходки я не считаю. Левее «Лермонтов» пассажиров из Затона везет. На нем я сам сколько лет проработал. Вон…

Ко мне подстроились Тетеревы, и мы насчитали для Кошича не двадцать, а целых двадцать семь пароходов, видимых одновременно.

Парень загорелся теперь совсем по-другому.

— Да-а! Сила!

В общем сказать, он мне понравился. Ничего, если где-то лишнего хватит, а где-то снаивничает. Во-первых, новое место, новые люди, новая обстановка. Во-вторых, как ни говори, жизни большой, настоящей, парень еще вовсе не видел, не знает.

— Погляди, — говорю Кошичу, — на мостовые опоры, как в народе их называют, быки. Вот второй от берега — наш. В нем работаем. Ты когда приступаешь?

— В среду, в конторе сказали.

Так и я как раз в среду снова пойду на работу. Здорово! Значит, вместе.

Смотрит Кошич на быки бетонные, серые. Возле первого причалена маленькая железная баржонка, у второго вообще нет ничего. И ни одного человека на быках не видно, вовсе нет никакого движения.

— Только начнут ли в среду работу? — спрашивает.

— То есть как «начнут ли»? Да там все время и сейчас работают. Круглые сутки.

— А почему не видно?

Он, наверно, хотел спросить, почему наверху, на бетонной кладке, нет никого. Но Дина уже тут как тут.

— Да вы как же людей под водой, под землей увидите? И еще сквозь бетонные стенки! Слушать надо! — и приложилась ухом к столбу забора, которым было обнесено на берегу место стройки. — Сквозь дерево звук проходит великолепно. Слышите? Слышите? Тук-тук-тук… Это в кессоне стучат.

Купила Кошича! Тот тоже приложился ухом к столбу.

— Не слышу…

И сразу сообразил: разыгрывают. Обозлился он страшно. Но теперь уже не дергался. И не краснел. В другой цвет его погнало — в зеленый. А Дина стоит, вздыхает.

— Кончилось. Больше не стучат. Неужели все задохнулись? Страшная профессия! — И глазом косит на меня: — Костя, сколько в этом году было несчастных случаев? Шестнадцать, кажется?

— Слушай, Дина, — говорю я, — несчастный случай был только один. Вернее, будет еще. С тобой. Если тебя Тетерев лично не сбросит сейчас в Енисей, это сделаю я.

— Ну, правда же, Диночка…

Утащил ее Вася.

Кошич мрачный. Смотрит на реку. Понимаю: не только Дина своими шутками его допекла, а и настоящий страх, сам по себе, тоже пришел к нему. Как ни говори, копаться где-то в речном дне, когда над головой у тебя весь Енисей и сотни тысяч пудов бетонной кладки — ну… словом, все это смотря на какой характер, вернее, на какое воображение, а Кошич хотя и храбрился все время, но, конечно, и про кессонную болезнь раньше слышал и про всякие неполадки с подачей сжатого воздуха.

— Ты на это не гляди, — говорю Кошичу, — что движения никакого на быках не заметно. Надкессонная кладка, она тоже своего равновесия требует, бетонщикам забегать вперед против кессонных работ никак нельзя. Они свое пока сделали. Ждут дальнейшего углубления кессона. А туда экскаватор не поставишь. И вообще у нас грунт такой, что хоть зубами его грызи, ничем не возьмешь. Каждое «кубло», а проще — бадью с грунтом, вышлюзовывать нужно. Потому и дело идет медленно. На первый взгляд дело вроде бы даже и вовсе не движется. Но заметь, засеки землемерным инструментом бетонную кладку — она хоть помалу, потихоньку, а беспрерывно вниз, в Енисей, погружается. Кессонщики-то грунт все же выкапывают, выбирают. А что о всяких опасностях говорят, так это…

Кошич усмехнулся:

— Брось! Я из пионерского возраста вышел. И вообще ты мне, как ребенку, не объясняй. Придет день, полезу куда надо и сам во всем разберусь. — Помолчал и сунул мне свою мягкую руку: — Ну, будь жив, Барбин! Рад, что с тобой познакомился. До среды. Зайду по пути в общежитие. Кота гонять коменданту. Пододеяльники ребятам дает непростиранные. А у парней зубов не хватает.

— Нашему мастеру Виталию Антонычу надо об этом сказать. Он все живо наладит. Авторитетный.

Кошич скривил губы. И я заметил, что они бледные и тонкие.

— Ничего. И без «авторитетных» справимся. Свой авторитет заведем. А насчет этого мастера я кое-что слыхал уже. Знаем, что за птица. Дам при случае и ему деру.

— Виталию Антонычу! Да это же такой…

Кошич небрежно махнул рукой и пошел.

Я поглядел ему в узкую спину. Вот, оказывается, чудила гороховый. Всем готов «давать деру». Ну, да ясно: просто форсит, пыжится. Ладно! Шагай, шагай, не обмятый еще жизнью и сжатым воздухом новый кессонщик!