И вижу: засверкали тут у Леньки глаза, предстала перед ним опять вся радостная картина.

— Дальше, — говорю. — Так, значит, «сколько желаете»?

— Ну да, говорит: «Пейте по полной потребности, раз вы Барбин», Мне даже смешно стало. И Славке смешно: «По потребности Ленька и двадцать стаканов может выпить». А она опять говорит: «Ну и пожалуйста. Пейте без стеснения». Ну и… Все наливает и наливает… Жара… и… Это Славка потом мне сказал: четырнадцать.

— Превосходно, — говорю, — и он тоже четырнадцать? В общем в кредит за счет старшего брата?

— Славка вовсе не пил, — говорит. — Только, Костя, платить ничего не надо. Она же сама сказала. И повторяла: «Хоть двадцать, хоть сто». Славка слышал…

— «Славка слышал!» — говорю. — Вот теперь ты меня послушай. Если бы ты был драгунским офицером и жил в девятнадцатом веке, тебе сейчас один путь — застрелиться. Харакири по-самурайски делать нельзя: затопишь водой всю квартиру.

— Почему застрелиться? — Ленька спрашивает. И понимаю: не жизнь ему дорога, а то, что зря тогда пропадает выпитая газировка.

— Застрелиться тебе потому надо, что ты сейчас несостоятельный должник. А денег я тебе не дам.

— Костя, так она же…

— Молчи! Стакан можно выпить бесплатно, а не четырнадцать. Ты это-то понимать должен!

— Если бы она твоей знакомой не назвалась, я бы…

— Ага! Перед моими знакомыми, значит, и свиньей можно быть! Ну, брат Ленька, не ожидал я от тебя. Запятнал ты честь нашей фамилии. Давай стреляйся. Только сперва Алешку позанимай, пока я в «Гастроном» схожу да за тебя, свина, с газировщицей рассчитаюсь все же. Где, говоришь, стоит она? У какой аптеки?

— Костя…

— Молчи! Пистолет где-то еще надо раздобыть. Пошел я. Показывай козу Алешке, только дико глаза не выкатывай, а улыбайся, между чертом и козой соблюдай разницу. И знай: картошку тебе чистить, омуля тоже тебе чистить, а получишь от омуля голову и самый хвост. Перед смертью и это жирно.

Иду к аптеке, а сам думаю: какая такая может быть знакомая у меня газировщица? Да еще чтобы бесплатно стала с двойным сиропом Леньке доверху наливать. Четырнадцать стаканов!

Иду. А самого и смех и злость разбирает. Смех, когда вспомню, каким бочонком Ленька вкатился и какая торжественность была у него на лице, а злость, когда вспомню, что ведь парень седьмой класс кончает, на будущий год в комсомол станут его принимать, а Славка вдруг на собрании подымется и расскажет про бесплатных четырнадцать стаканов. Позор! И еще: какая бы там знакомая ни оказалась газировщица, все равно будет думать: вот так воспитаньице в семье Барбиных!

В общем, пока я дошел до аптеки, настроение у меня сложилось определенное: надо действительно Леньку начисто лишить омуля, пусть поест одной картошки.

Поворачиваю за угол. Точно. Вот она, тележка новенькая, голубая, а на ней рубинами баллончики с брусничным сиропом светятся. Рядом с тележкой, спиной ко мне, вправду, ужасно знакомая мне фигура девичья. Высокая, стройная. Из-под косынки локончики русые с тугими завитушками на концах. Короче говоря, угадываю: Шура! Угадываю, а сам не знаю, в радость или не в радость мне сейчас эта встреча. Вообще приятно встретить знакомого человека, тем более когда не видел его четыре года. Но тут какая особая мне радость? Разве только та, что какое-то время мы на теплоходе плавали вместе. И чай пили. И в Дудинке ходили вместе по тундре. И рисовала меня… А очень хорошего что запомнилось? Как на бегущие волны в первый день рядом стояли и смотрели. Да еще красивые стихи, которые она читала: «Шаганэ ты моя, Шаганэ!» Вся и радость? Значит, подходи к человеку сейчас без всякой улыбки, доставай деньги и по-деловому за бесстыдника брата рассчитывайся? Опять же и такого вреда мне Шура не причинила, чтобы теперь сделать вид, что я ее вовсе не помню.

Обо всем этом я сейчас вот пишу не торопясь, а тогда думать было некогда. Шура обернулась — совершенно случайно, и я заулыбался. Это уже от природы. Когда я вижу знакомого, мне хоть нитками рот зашивай, все равно улыбнусь: какая-то неведомая сила тянет. И Шуру тоже, наверно, эта же сила потянула. На солнце зубы у нее так и засверкали. Бросила покупателей у своей тележки и ко мне навстречу. Смеется, радостно задыхается, захлебывается.

— Костя, ну я так и знала, что ты сразу же ко мне прибежишь!

И хотя эти слова и как они были сказаны мне не очень понравились, но я почему-то ее не оборвал и не перевел разговор на Леньку, а ответил:

— Здравствуй, Шура! Сколько лет и зим с тобой мы не виделись?

Сказал и только после этого понял, что, может быть, зря я так сразу принял ее прежнее обращение на «ты». Мало ли что было четыре года назад! А теперь у меня Алешка. Я отец, глава семьи.

А Шура взяла мои руки — ладони у нее мягкие и чуточку, от газировки наверно, влажные, — взяла, держит, не выпускает, сама головой покачивает, и кудряшки у нее спиральными пружинками по щекам перекатываются.

Щеки, как были, в мелком светлом пушку. Густые, от солнца побелевшие брови, словно две гусенички, шевелятся.

— Ну какой же ты, Костя, стал красивый, какой интересный! Ой, руки какие железные! А в плечах ширина! Нет, с тобой теперь, наверно, во всем мире ни один богатырь не справится. До чего же я рада! Ах, как чудесно! Как хорошо, что ты пришел!

И еще все такое же говорит и говорит, остановить невозможно, да, по-честному, как-то и не хочется останавливать, потому что, когда правду о силе твоей говорят, она, сила эта, в тебе словно и еще прибавляется. А у тележки уже целая очередь собралась, и кто-то нервный кричит: «Эй, гражданочка, кончайте свидание, вы на работе!» Но Шура только оглянется через плечо: «Одну минуточку!» — и снова прерывающийся, радостный смех.

— Ах, Костенька, милый, до чего же все это чудесно! Стань капельку боком. Помнишь, как я тебя рисовала! Только вот не сохранилось… — И по лицу у нее дымком грусть пролетела. — Ну, ничего… Хочешь… Эх, да разве они что-нибудь душевное дадут… (От тележки теперь в десяток голосов кричали: «Эй, вы! Безобразие!.. Черт знает что!..») Постой. Костенька, погоди минуточку одну, я людей отпущу.

Побежала. Легкая, быстрая. Ручкой сделала: «Не уходи». Но я вдруг вспомнил, что крупа для Алешки у меня еще не куплена, и представил себе, как горько парнишка ревет, а Ленька никак не может его успокоить своей козой, похожей больше на чертика. И эта мысль у меня выбила из памяти то, ради чего я оказался здесь.

— Знаешь, Шура, я никак не могу, — громко сказал я. — Пока!

Люди у тележки сильно шумели, скандалили: наверно, некоторые лезли без очереди, — и я не уверен, смогла ли Шура услышать мои слова. А поворачивая за угол, я краем глаза увидел: Шура так и тянется за мной и не может побежать вдогонку только потому, что ее не пускают. И мне от этого стало нехорошо, как будто я сделал что-то неверное и ненужное. Под таким настроением я шел до самого «Гастронома», думал об этом, а сердце у меня между тем щипала тоненькая беспокойная жалость к человеку, которого я, конечно, сейчас очень сильно обидел. Невозможно было забыть выражение той светлой радости на лице Шуры, с какой она, завидя и узнав меня, бросилась навстречу.

Я покупал крупу, омуля и подсолнечное масло, а сам все думал об этом. В плане у меня была покупка только трех предметов, но, когда я вышел на улицу, я вдруг увидел у себя в руке еще и пачку печенья «К чаю» — того самого печенья, каким на «Родине», бывало, всегда меня угощала Шура. И тут только я сообразил, что за Леньку с Шурой я так ведь и не рассчитался.

Мне следовало, конечно, быстрее пойти домой, деньги Шуре я мог бы занести и завтра, но я повернул опять к аптеке.

Шура снова побежала мне навстречу, и снова из очереди от тележки ей закричали: «Эй, гражданочка, вы куда?» И мне стало неприятно, что как-то все время наши разговоры получаются у всех на виду, но как бы и по секрету, в сторонке, а у меня дело открытое, ясное: только Ленькин долг заплатить.

Я выхватил из кармана заранее приготовленные деньги и, когда Шура подбежала ко мне, всунул ей в руку.