Маринич прилежно простучал на счетах всю ведомость, и косточки, как им и полагалось, расположились на проволоках тонким рядком, лишь на одной проволоке приподнявшись высоким торжественным столбиком, — 1171. Александр не успел смахнуть косточки, как ворвался Мухалатов.
— Сашка, слушай! — заговорил он с ходу, трудно переводя дыхание. — Дай мне трешку, пятерку, сколько есть налицо! На такси. Свои я вчера спустил до последней копейки, даже домой добирался пешком. Мне надо немедленно ехать в госкомитет. Звонила Галина Викторовна. Ну, давай, давай же скорее!
Он был бледен, весь какой-то взвинченный, пальцы вздрагивали. Маринич поискал в бумажнике, подал Мухалатову два рубля.
— Есть еще мелочь. Если надо… А что случилось?
— Давай! Все давай… Потом разберемся… Что случилось? Иллюстрация ко вчерашнему нашему разговору! Ну и покажу я этому высокоинтеллектуальному! Галина Викторовна сказала по телефону: нонсенс! В переводе с ее языка на обыкновенный это значит по меньшей мере — подлость! А по-мужицки… — Рассыпав длинную площадную брань, Мухалатов выскочил из комнаты.
Зазвонил телефон: Лидия Фроловна приглашала прийти немедленно в завком. Александр поспешил на вызов. В свистящем голосе Лидии Фроловны было что-то тревожное.
— Так я и знала, — всплеснула руками Лидия Фроловна при виде входящего Маринича, — так и знала, что каким-то концом палка ударит по мне обязательно! На все пошла, все учла, одно, дура баба, запамятовала! И надо же, как раз, ни раньше ни позже, сегодня из горпрофсовета с ревизией! Ты ли меня подвел, я ли тебя подвела, а получилось неладно. В акт записывают.
— Лидия Фроловна, а что же тут незаконного? Пособие, которое дали мне? Ну запишите все триста рублей как возвратную ссуду! Расплачусь.
— Превысили, — потянув воздух через больной зуб, жалостливо сказала Лидия Фроловна. — Превысили. Вот в чем дело. Права свои мы превысили. Такие крупные суммы полагается через вышестоящие организации оформлять. Хоть пособия, хоть ссуды. Знала ведь, дура, а тот час как черт подыграл, из головы у меня вон вылетело.
— Это я всему виной. Простите меня, — сказал Маринич. — Но я ведь тоже не знал. Как поправить, Лидия Фроловна? Неужели на вас наложат взыскание? Да я…
— От взыскания-то на президиуме я отбрешусь. Не это заботит меня, хотя и это, конечно. Все-таки палка бьет и по мне. Да главное в том, что ревизор записал: восстановить незаконно выданные суммы. — Она взялась за щеку, с тоской посмотрела на Маринича. — Не болел бы мой зуб — заговорила бы я ревизора; до решения президиума. А тут визгнула на него, он на меня. И пожалуйста!
— То есть?
Восстановить надо суммы. Немедленно. Либо ты, либо я.
Маринич побледнел. Вот так так! Восстановить, вернуть триста рублей… И немедленно. Да где же он возьмет такие деньги? Если бы он знал, где их взять, он бы и сразу не обращался к Лидии Фроловне.
— Хуже того, ревизор этот треплив на язык. Сразу уже телефон, по начальству: на какие цели даны были деньги. Со смаком это. Он мужик сообразительный! На всех пятно, а на тебя — больше. Знаешь анекдот: «И кому это было нужно?» — Лидия Фроловна опять схватилась за щеку. — Так я вот, ты извини, за тебя сама уже нашла ход один. Словом, шагай сейчас к Стрельцову. Договорилась я с ним: заем тебе временный он разрешит. Ну, до президиума, а там я наизнанку вывернусь и свое докажу. Разрешат, никуда не денутся! Шагай к Стрельцову. А как там по бухгалтерии, ты сам придумай. Только ты весь этот мой разговор непременно напомни Василию Алексеевичу. Он сегодня какой-то чокнутый. С тобой говорит и тебя не видит. Очень даже просто может сказать: «Ничего я не знаю».
Ноги не несли Маринича к кабинету Стрельцова. Был ведь он уже у Василия Алексеевича по этому делу. Правда, с пользой. И тогда он не просил никакой денежной помощи для себя. Но все равно… Второй раз… И после рассказа Лидии Фроловны… Да и как просить заем? Он же бухгалтер и знает, что с точки зрения финансовой дисциплины это совершенно невозможно. Заем — частному лицу! Но другого выхода нет.
Евгения Михайловна, сочувственно покачивая головой, пропустила Маринича без задержки: «Знаю, все знаю». Но, провожая к двери, все же шепнула ему:
— Вы как-нибудь покороче и попроще. Василий Алексеевич сегодня, ну, я сказала бы, совершенно невменяем. Вы представляете: Римма Васильевна не ночевала дома! И где она — до сих пор неизвестно.
Маринич все рассказал Стрельцову «и коротко и просто». Напомнил Василию Алексеевичу о его обещании, данном Лидии Фроловне. Стрельцов слушал молча, глядя пустыми глазами поверх головы Александра. Потом снял очки, протер в них стекла и сложил заушники вместе.
— Да, да, что-то такое действительно Лидия Фроловна мне говорила. Хорошо, я согласен, — и сделал неуверенный и неопределенный жест рукой. — Только… как это будет выглядеть… юридически? Вы сами все это… ну, исследовали?
— Василий Алексеевич, я думаю… — сказал Маринич и запнулся. Он сам не знал, что он думает. Никакая удобная бухгалтерская формула на ум не приходила.
Открыла дверь Евгения Михайловна.
— Простите, Василий Алексеевич, вам звонит Лапик.
Стрельцов снял трубку.
— Я слушаю, Галина Викторовна.
Мембрана журчала, иногда сыпала короткими, резкими междометиями, пронзительно, тонко попискивала и снова журчала. Стрельцов то и дело относил телефонную трубку подальше от уха.
— Да, да, я слушаю, — в редких паузах подтверждал он. — Слушаю… Слушаю, Галина Викторовна.
Наконец долгий разговор завершился. Стрельцов нажал кнопку.
— Евгения Михайловна, пожалуйста, проверьте, когда — точно — прибывает ночным рейсом из Тбилиси самолет, и пошлите машину в аэропорт. — Заметив удивление на лице Евгении Михайловны, разъяснил: — Да, да, вот так, командировка уже закончена. Иван Иваныч сообщил Галине Викторовне. И еще запишите, пожалуйста: мне вместе с Иваном Иванычем завтра к двум часам непременно явиться в госкомитет к товарищу Жмуровой. Материалы? Да нет… как будто никаких материалов специально готовить не надо. — И повернулся к Мариничу, посмотрел на него еще более пустыми глазами, чем в начале разговора. — Александр Иванович, если можно, зайдите ко мне завтра с утра. Продумайте все, как там надо сделать.
И безразлично махнул рукой. Евгения Михайловна немного проводила Маринича. Ее томила необходимость с кем-то поделиться.
— Вот многие считают Василия Алексеевича каким-то сибирским богатырем, который может с голыми руками ходить на медведя. Вы понимаете? Это образно. А Василий Алексеевич в одних делах действительно богатырь и может голыми руками задавить медведя, в других же делах… Вы тоже заметили, как он весь почернел? А как вы думаете, что могло бы случиться с Риммой Васильевной?
— Не знаю, Евгения Михайловна.
Так говорить Мариничу было тяжело. Но что иное он мог сказать? Сослаться на вчерашнюю болтовню Мухалатова? А вдруг это и была только болтовня!
— Я по секрету от Василия Алексеевича все такие места обзвонила: и милицию и несчастные случаи. Нет, говорят. А когда Лика Пахомова под машину попала, нам ведь они сразу сообщили сами же.
— Да, да…
В маленькой комнатке Маринича настоялась какая-то теплая горечь. Уходя, он забыл распахнуть окно. Теперь он это сделал. Немного постоял, опершись руками о подоконник и с наслаждением вдыхая свежий утренний воздух, чуть отдающий асфальтом и железом — обязательными запахами заводского двора.
Пробежала пестренькая лохматая собачонка. Маринич усмехнулся: «…ногой на клавишу нажала…»
Он вернулся к столу и принялся за работу. Потянулся к счетам, собираясь сбросить косточки, обозначавшие какое-то число, и вдруг остановился, замер. Косточки лежали тоненьким рядком, и лишь на одной проволоке торжественно поднимался высокий столбик — 7. Да, но это же… 1711. Одна тысяча семьсот одиннадцать!
А вот перед глазами ведомость и ордер, подписанные им. Ведомость, уже трижды пересчитанная, и общий итог в ней выведен тоже его, Маринича, рукой. И цифрами и прописью — 1171. Одна тысяча сто семьдесят один!