Александр стоял у парапета, положив руки на жесткий, скользкий гранит. Ему всегда нравилось смотреть отсюда на Москву, на стрельчатые башни Кремля, на золоченые купола соборов. В любую погоду и при любом настроении здесь было ему хорошо. Огорчения забывались, тревоги сглаживались, усталость проходила. И постепенно охватывала необыкновенная, непередаваемая радость. Хотелось уйти в полет над зеленой землей, над голубой лентой Москвы-реки. Особенно хорошо было стоять здесь вдвоем, обмениваться мыслями о чем-нибудь важном, большом, возвышающем душу. О повседневных житейских мелочах ни думать, ни говорить не хотелось.
В этот раз Александр стоял один. Долго стоял. Резвый ветер трепал густые пряди его волос. На стылом граните зябли пальцы. И таким же внутренним холодком был наполнен он весь. Светлое настроение не создавалось. Да и откуда явиться светлому настроению, если…
…В институте имени Склифосовского, куда Маринич примчался тотчас же, как только узнал о несчастье, случившемся с Ликой, дали короткую справку: «Состояние очень тяжелое». Маринич ходил от двери к двери, ловил, останавливал куда-то спешащих людей в белых халатах и все допытывался: «Ну скажите точнее, точнее!»
Пробился к заведующему отделением. Тот принял напористого посетителя стоя и разговаривая одновременно еще с двумя врачами, должно быть только что закончившими какую-то очень сложную операцию, исход которой остался для них неясным. Александр чувствовал, понимал, как он здесь некстати со своими вопросами. Эти врачи делают для спасения жизней других все, что только в человеческих силах, каждая минута у них на счету, каждая потерянная минута может стоить чьей-то жизни, а он своей назойливостью отнимает у них драгоценное, решающее время. Но он не может уйти в неведении, он должен твердо знать…
— Вы слышали такое слово — «реанимация»? — торопливо спросил его заведующий отделением, тут же давая ожидающим врачам какие-то быстрые, безоговорочные советы. — Так вот, Пахомова начала сейчас свою вторую жизнь. Будем надеяться, что завершать эту, вторую жизнь придется ей не у нас. Вот все. Извините. Нам некогда.
Александр приблизительно знал, что такое реанимация — оживление. И это всегда представлялось ему фантастикой, редчайшей врачебной удачей, случаем. Теперь совсем обыденно, по-деловому и на ходу, в соединении с именем Лики произнесено это слово. И еще сказано: «Будем надеяться…» А что же еще остается? Но если Лика начала свою вторую жизнь и можно надеяться — это уже чуточку легче.
Из больницы он вышел поздним вечером. Машины по Садовому кольцу бежали, помаргивая красными огоньками. От бензинового дыма щипало в горле. Беспомощность и подавленность, которые все время одолевали Александра, пока он бродил вдоль коридоров, пропахших аптекой, теперь сменились чувством ярости, потребностью действовать. Он должен наказать тех, кто стал виновником страшной беды! Но как наказать? И кого именно? Шофер той машины, которая сбила Лику, уже находится под следствием, и у него отобраны права, хотя он доказывает, что предотвратить катастрофу никак не мог — девушка шла по панели словно слепая и ни с того ни с сего метнулась прямо на проезжую часть. Можно было подумать — пьяная…
Пьяная… Ее отец Петр Никанорыч, вор и пьяница, вот кто во всем виноват! И как это было можно так долго с ним церемониться — не засадить в тюрьму?
Александр ворвался в квартиру Пахомовых весь кипящий гневом. Хотя время было и позднее, дверь оказалась незапертой. Горел свет. Остро пахло селедкой и луком. Примостившись на краешке Дусиной постели, поверх одеяла, нераздетая, только скинув туфли, спала Вера Захаровна. Дуся трудно перекатывала голову по подушке, не открывая глаз, тихо стонала. Похоже, что она была без сознания. Лицо словно бумага — белое.
А Петр Никанорыч один сидел за столом, в грязной майке, обвисшей под мышками, небритый, опухший, выставив перед собой целую батарею пивных бутылок. Он и бровью не повел, увидев вошедшего Александра. Отхлебнул из стакана и вяло стал сосать селедочный хвост.
Преодолевая отвращение, Александр уселся против него. Гадина! Хлещешь пиво, купленное на деньги, которые украл у дочери, и дела тебе нет, что она сейчас, изломанная, лежит в больнице, борется со смертью…
— Ну? — уставясь мутным взглядом в Маринича, спросил Петр Никанорыч. — Выпьем? Ты кто такой? Я тебя где-то видел. — Плеща на стол, он наполнил свободный стакан. — Давай! За здоровье дочери Лидии!
— Да ты знаешь ли, где она? И в каком состоянии?
Маринич говорил глухим, сдавленным голосом. В этой душной комнате, где тихо стонет тяжело больная девочка и спит измученная горем, бесконечными тревогами ее мать, он не мог кричать. Хотя он должен был кричать. И не мог называть на «вы» и по имени-отчеству этого бесчувственного пропойцу. Хотя должен был соблюдать положенную вежливость.
— Знаю. Все знаю. Потому и предлагаю: «За здоровье…» — вытирая ладонью мокрые губы, с пьяной сосредоточенностью проговорил Петр Никанорыч. — Все знаю. Под машину попала, грузовиком в спину… Давай выпьем… За здоровье… А тебя я помню, ты уже приходил сюда.
— Это ты Лику толкнул под машину, — не тая ненависти, сказал Маринич. — Пьяница, вор!
Петр Никанорыч дернулся, рука у него скользнула по мокрому столу.
— Никто не толкал ее, угодила сама… Бывает… — Он всхлипнул, туго повернул голову в сторону постели, где лежали Дуся и Вера Захаровна. — А ты молчи. Не знают они пока ничего. Молчи… Лику в больнице вылечат. А эта, Дуська, тут… пропадет. Ежели без матери… Ты понял?
— Надо было тебя давно в тюрьму посадить. Тогда никто не пропал бы, — сказал Маринич. И с еще большей ненавистью повторил: — Пьяница! Вор!
— Н-ну… Ты! — В голосе Петра Никанорыча прорвался хриплый и злой басок. — С тобой я не пил! И не воровал тоже.
— Это ты вытащил деньги у Лики! Ты! Я все знаю! Где они? Отдай сейчас же!
Он с такой стремительной настойчивостью бросал в лицо Петру Никанорычу эти слова, что тот, лязгнув испуганно челюстью, вдруг застыл, озадаченный.
— Взял… Ну взял… — наконец проговорил он, выходя из окаменения. — Тебе какое дело? Моя дочь! Об отце родном кто — она должна заботиться. Инвалид второй группы… Пенсионер… А она — рубля не допросишься…
Александр вскочил, обежал вокруг стола, рванул Петра Никанорыча за плечи:
— Отдай! Добром отдай! Сейчас же, говорю тебе! Ворюга!
Он тряс его грубо, безжалостно. Бутылки на столе звенели, подпрыгивали. Ах, как он опоздал, как опоздал! Почему он не примчался сюда в ту же минуту, как только Лика заявила о недостаче в кассе? Да, конечно, тогда это было еще трудно предположить. Но после, немного после — ведь были же подозрения! А Лика все взяла на себя. Ей тяжело было обвинять отца.
Петр Никанорыч мычал беспомощно:
— Пусти… Нет ничего у меня, все израсходовал…
— Нет, ты отдашь мне, ты отдашь! Я тебя заставлю, — сквозь зубы выговаривал Александр, весь холодея от мысли, что, может быть, теперь и действительно у этого пьянчужки уже ничего не осталось. — Заставлю! Заставлю! Пятьсот сорок рублей ты выложишь как копеечку!
— Уйди! Какие пятьсот? — Петр Никанорыч вырвался из рук Александра, сидел, заслонясь локтем, выставленным вперед. — Уйди, говорят! Десятку я взял у нее.
— Ты выкрал у нее пятьсот сорок рублей! И ты вернешь сейчас же эти деньги! Или я тебя сведу в милицию. Тебя посадят в тюрьму.
— Ну, ну, не пугай, в милиции меня знают. — Глубокая убежденность звучала в его крепнущем голосе. — Там знают меня. Инвалид второй группы. Пенсионер. А взял я из сумочки только десятку одну. Я человек! Я отец! Почему она сама об отце не заботится? За десятку в тюрьму родного отца не посадят.
И Александр со всей отчетливостью понял по лицу, по глазам, по голосу Петра Никанорыча, что стащил он у дочери действительно только десятку, что и вправду не знает, о каких пятистах сорока рублях идет речь. Совершенно бесцельно тратить здесь время на разговоры.
Но теперь уже сам Петр Никанорыч вцепился накрепко в рукав его пиджака и не отпускал, требовал:
