Чего не хватает в этом этюде, в этом притягивающем взгляд сероватом небе дождливого дня? Казалось бы, полная гармония…

— Почему ты сегодня такой пасмурный? Как небо на моем наброске! — Вероника Григорьевна стояла рядом, оглядывая попеременно то Василия Алексеевича, то свой этюд.

— Я тебе отвечу, Ника, если ты мне сумеешь объяснить, что не удалось тебе в этом наброске.

— Лучше всего любую свою неудачу художник может объяснить только кистью, переписав заново то, что ему не удалось. Ну, а словами… В этом небе все как будто бы так и в то же время совсем не так. — Она засмеялась. — Вразумительное объяснение!

— А представь себе, Ника, вполне вразумительное. Даже больше, — изумленно сказал Стрельцов и повернулся к ней. — Точнее и я не смог бы определить собственное настроение. Ты повторила мои раздумья.

— Вот как! Ну тогда я попытаюсь прибавить к своим словам еще что-нибудь. Видишь ли, это небо — как резиновый занавес, изолятор, оно непроницаемо, даже для мысли, за ним ничего не угадывается, ничего.

— Бывает и такое.

— Бывает, конечно. А человеку всегда хочется, даже за хмарью, видеть солнце. Или хотя бы предчувствовать скорое наступление хорошей погоды. Этого у меня пока не получилось.

— И у меня, Ника, в моем небе тоже солнце пока не угадывается. Опять твои слова великолепно подходят к оценке моего настроения.

— Ах, какая я умница! А есть способ исправить твое настроение?

— Каким способом собираешься ты исправить небо в своем этюде?

— Очень просто. Перепишу его заново!

Стрельцов беспомощно развел руками. Грузно переступил с ноги на ногу.

— Да-а… Здесь у нас уже начинаются расхождения. Все-таки сама жизнь и ее отражение в искусстве далеко не одно и то же. — Он попытался переломить себя, заговорил шумно, весело: — Пообедаю хорошо, и все пройдет. Хороший обед — это солнце. «Подайте мне быка на вертеле! Вкатите для меня бочонок пива!..» Откуда эти стихи?

— По-моему, ниоткуда. Сам придумал.

— А не Шекспир?

— Всего Шекспира я не знаю, а такие строчки мне как будто бы не попадались.

— Ну вот, а Галина Викторовна сегодня снова поймала меня: «Шекспир, опять Шекспир!» Хотя и мне такие строчки у него как будто бы не попадались. И даже вполне возможно, что я их придумал сам. Пошли, Ника, на кухню. При всех обстоятельствах это больше всего приблизит меня к обеду и, значит, к солнцу.

Но приблизиться к обеду и к солнцу Стрельцову не удалось. Его перехватила Римма, затащила к себе в комнату.

Затащила, а начать разговор не могла. Василий Алексеевич тоже выжидал, хотя и угадывал: так или иначе речь пойдет о Мухалатове. И если Римме нужен этот разговор, пусть она первая и начинает. В чем, в чем, а в этом он не может выручить ее, пойти с желанием ей навстречу.

Он передал ей свой подарок. Римма открыла коробку.

— Ой, папа, спасибо тебе! — И шутливо покачала головой: — Но… я смотрю, кого-то ты успел уже угостить прежде любимой дочери. Или сам соблазнился?

— Я угостил козу.

— Ну папа! Ту, которая на веревке?

— Да, — сказал Стрельцов. — И это все равно что попробовал сам. Мы с ней — коллеги.

Римма весело рассмеялась. Сопоставление было столь неожиданным, нелепым и далеким от каких-либо реальных связей, что она сочла это надежным признаком очень хорошего настроения отца. Тут же схватила со стола рукопись своей статьи и, немного торжествуя — знала, что литературно сделала ее отлично, — и все же с тревогой, протянула исписанные листки бумаги.

— Папа, пожалуйста, прочитай.

Статья действительно была написана с блеском. Таких Римминых статей Стрельцову еще не приходилось читать. Она увлекала страстностью и мастерством изложения, содержала в себе массу любопытных сведений для непосвященных читателей, а знающих заставляла обратить самое пристальное внимание на судьбу рождающегося феномена электротехники — аккумулятора необычайной емкости.

Стрельцов сосредоточенно перечитал статью еще раз. Нет, в ней ничего не говорилось такого, что преждевременно раскрывало бы секрет аккумулятора и помешало его патентованию за границей. Здесь в полную меру рассказывалось лишь о творческих исканиях молодого инженера Владимира Мухалатова, об озарении, с которого начались потом падения и взлеты, надежды и разочарования, длительная, кропотливая работа в лаборатории и, наконец, успех. Человек и его дело, упрямая одержимость одной идеей и результат этого — вот смысл статьи, вот ее зажигающая искра.

Что ж, очень хорошая статья. И нужная. Так мало еще у нас пишется о молодых фанатиках науки и техники, так мало рассказываем мы в печати вообще о тех, кто приходит к успеху долгим и тернистым путем, но не теряя ни на мгновение веры в захватившую их идею. Молодец Римма! Но…

— Читал ли твою статью Владимир Нилыч? — спросил Стрельцов, медленным движением руки возвращая дочери рукопись. — И откуда ты взяла весь фактический материал?

— Да, он читал. И весь материал для статьи я тоже получила от него. Я допустила здесь какие-нибудь неточности и ошибки, папа? Или об этом вообще нельзя писать?

— Что же сказал Владимир Нилыч, прочитав статью? — словно бы не слыша вопроса дочери, проговорил Стрельцов.

— Он сказал, что ты должен прочесть статью непременно. И если ты не найдешь в ней ничего неверного, то у него тем более нет никаких причин что-либо в ней опровергать.

— Так… — медленно сказал Стрельцов. — Значит, все отдается на мое усмотрение?

— Да, Володя сказал, что хотя аккумулятору и предполагается присвоить имя Мухалатова, но в статью о нем ты можешь внести любые поправки, какие только тебе вздумается сделать. И он с большой неохотой согласился на то, чтобы я опубликовала такую статью.

— Из скромности? — чуть иронизируя, спросил Стрельцов. — Я понимаю.

Но Римма не уловила иронии в словах отца, приняла их за чистую монету и подтвердила, что, разумеется, всякий скромный человек не легко согласился бы на публикацию такой статьи. Володя же тем более…

— Володя, разумеется, «тем более»… — вдруг сердито сорвалось у Стрельцова.

И Римма оскорбленно воскликнула:

— Чтό — он заимствовал твою идею? Ты действительно имел к ней какое-то отношение? Так вот же, рукопись перед тобой. Вноси любые свои поправки. Володя очень просит. И я прошу.

— Спасибо, девочка. Исправлять мне здесь нечего, — устало сказал Стрельцов. — Спасибо уже за то, что ты дала мне прочесть эту рукопись. И после Владимира Нилыча.

— Папа! Да как ты можешь? Ты ничего не понимаешь!

— Девочка, прости, но кое-что я понимаю.

— Когда ты называешь меня девочкой, папа, я не могу… мне трудно, папа, с тобой разговаривать.

Стрельцов потер лоб рукой.

— Риммок, тебе не потому трудно. Тебе трудно потому, что речь у нас идет о Владимире Нилыче, с которым, не скрою, мне давно уже стало трудно разговаривать.

— Не только трудно, ты вовсе не хочешь с ним разговаривать, ты даже не хочешь, чтобы он входил в наш дом!

— Риммок, все это очень сложно, однако не нужно преувеличивать. Тот ночной разговор, который ты имеешь в виду, затеял не я. И я держался все-таки в рамках приличия.

— Папа! Надо же понимать Володю. Его показная грубость и резкость — на самом деле удивительнейшая человеческая простота. Папа, я очень прошу тебя — сегодня, когда придет Володя, поговори с ним добрее.

— Владимир Нилыч сегодня не придет, — сказал Стрельцов. — Мы некоторое время шли с ним вместе, но он потом остался забавляться с козой…

— Папа!..

И, не дослушав отца, Римма выбежала из комнаты.

Василий Алексеевич устало опустился на табуреточку, сцепил кисти рук. Риммок, Риммок, миленькая моя, ах какая все же ты еще девочка! Но любовь тебя захватила уже так, что разум целиком подчиняется только сердцу. Любовь слепа, любовь глуха. Да, да… И что же тут сделаешь?

А может быть, это он сам, идя к старости, слепнет и глохнет и не способен уже отличить черное от белого? Может быть, это он сам, действительно, в хорошей простоте человеческой предубежденно видит что-то недоброе? Может быть, черт возьми, и ему, по-мухалатовски, следует держать себя проще!