— А тебе давно бы уже следовало сказать Василию Алексеевичу, что его внуки будут носить отчество — Владимировичи.

— Трепаться, Сашка, сам знаешь, я люблю, но трепаться насчет Владимировичей — преждевременно. Пусть уж лучше по ночам товарищ Стрельцов со мной разговаривает высококультурно и Римма провожает меня до Москвы. Это никому не в ущерб, а жизнь между тем крутится, вертится, как шар голубой.

— Для меня мудрено, Володя.

— Вполне естественно. Новый аккумулятор, да еще такой, которому дается собственное имя автора, тебе не придумать бы. Хочешь проще? Владимировичей я пока не хочу, а Риммовичей — порядочность не позволяет. Ты же сам любишь напоминать о герценовской клятве! Ну, а Василий Алексеевич заурядно ревнив, до тошноты обыкновенно ревнив. Не знаю, каких диоптрий и из какого сплава у него очки, но явно сквозь эти очки он видит не Владимира Нилыча Мухалатова, а Мефистофеля и Дон Жуана. Хотя, как известно, упомянутый Дон Жуан соблазнил две тысячи трех женщин, а бедному Володьке до этого райского счета не хватает пока еще ровно двух тысяч. Включая и Римму, которая вообще несоблазнима и оттого наиболее соблазнительна. В этом частном случае можно бы и на Риммовича рискнуть… Ну да ладно, — он звучно хлопнул по столу ладонью. — У меня к тебе есть и другой разговор.

— Я думал, что именно этот разговор будет первым, — сказал Александр.

Мухалатов пожал плечами. Простодушно посмотрел на него:

— По значимости, Саша! Раздавленное яйцо стоит все-таки больше выеденного.

— Не будем спорить. Слушаю.

— Тебе слушать нечего. Все, что следовало, я сказал вчера по телефону. Мне просто хочется узнать, когда Власенков получит свои деньги.

— Но я ведь тоже все сказал по телефону вчера! — Волнение начало одолевать Александра. — Могу повторить. Он вообще ничего не получит, потому что он изорвал все документы, даже и не подделанные. Наоборот, теперь я взыщу с него выданный ему аванс. Жуликов надо учить только так!

— От какой суммы начинаются жулики? — с напускной вялостью спросил Мухалатов. И словно бы какая-то серая пленка затянула ему глаза. Это было признаком зреющего недоброго настроения.

— То есть как — от какой? — в самом деле не понял Маринич.

— Ну, от ста украденных рублей или от пяти копеек?

— От одной копейки! Если она присвоена нечестным путем.

— Только в денежных знаках и звонкой монете или и в любом другом виде?

— Володя…

— Ты отвечай.

— Конечно, в любом! Странный вопрос…

— А может ли один жулик судить другого жулика, взывая при этом к высоким нравственным принципам?

— Нельзя ли проще?

— Проще? Так вот… — Мухалатов встал, лениво обошел вокруг стола, запустил руку в карман пиджака Александра и вытащил горстку, пятнадцать — двадцать проволочных скрепок, встряхнул их на ладони. — Надеюсь, ты не скажешь, что эти скрепки купил на собственные деньги? А тут их будет, пожалуй, копейки на три. Письмо личное ты позавчера здесь, при мне же, писал. На казенной бумаге. И в рабочее время. Оно тоже в рубли и копейки переводится. Как быть? Тебе можно, а Власенкову нельзя? Тебе можно, так сказать, в чистом виде присвоить государственные, а Власенкову собственные денежки, израсходованные по службе, возместить нельзя. Что-то не сходится, если согласиться с твоим же определением принципа честности. Принцип должен быть принципом. И честность тоже для всех должна проверяться единой мерой. Тут я снова в обнимку с тобой.

Александр сидел багровый от стыда. Не за себя, за Владимира, за тот способ, какой он избрал, чтобы выдать черное за белое. Господи! Полтора десятка скрепок, положенных в карман на всякий случай, вдруг где-нибудь не здесь, не за столом, понадобится соединить бумаги. Черт возьми, служебные бумаги! Ну, даже и свои… Письмо, написанное товарищу в рабочее время. Прибавил бы еще чернилами завода!

— Это называется софистикой и демагогией, — прерывающимся голосом наконец выговорил он. — Как можешь ты ставить в один ряд столь разные вещи…

— Не натуживайся понапрасну, Саша! — махнул рукой Владимир. И серая пленка опять пробежала у него по глазам. — И я знаю и ты знаешь, что в нормальной жизни как ни верти, а существуют две логики. Прокурорская и адвокатская. Мой пример — только для этого. Поклялись мы с тобой бороться за справедливость и единую логику? Поклялись бороться против гадов? Поклялись! Так вот, Власенков — не гад. А пока единой логики нет, не надо подводить под него только прокурорскую логику. Давай вместе подумаем не как ему зло причинить, а как поступить по справедливости. Это я тебе второй день и пытаюсь втолковать.

— И зря пытаешься! Никогда ты мне не втолкуешь, что делать подлоги простительно и что здесь не годится прокурорская логика. Да все равно, и «адвокатская» логика тоже осудит подлог!

— Но это не подлог, это простая ошибка! И ты не помог ему разобраться, сделать как надо, а сразу ухватился — удобный случай — вот, мол, какой я принципиальный и бдительный.

У Маринича задрожали губы.

— После этого… после этого, Володя, я не могу тебя называть своим другом!

— Ну вот, сразу и за шпагу схватился! А у меня при себе нет даже перочинного ножа. Не будем, Сашка, перебрасываться звонкими словами, а выйдем сразу на итоги. Скажи, какую ты поставил цель: утопить Власенкова во что бы то ни стало или ты хочешь с человеком обойтись все-таки по-человечески?

— По закону! И по совести.

Мухалатов подтянул к себе счеты, молча, по одной, перебросал косточки на двух-трех проволоках, потом поставил счеты на ребро, и косточки шумно упали все враз.

— Ну, дело твое. Не подумай, что я жуликов защищаю. И если ты Власенкова знаешь лучше, чем я, — действуй. По закону. И по совести. Посмотрим, какая у тебя совесть, и посмотрим, какие у нас, при твоей совести, существуют законы. Надумаешь — позвони.

Он ласково погладил, потрепал, как пригревшегося кота, блестящий черный аппарат внутреннего телефона и удалился.

Александр стоял, врезавшись упрямым взглядом в квадратный лист зеленой настольной бумаги. Да-да… По существу, это ссора. И не по пустякам. Нет, нет после такого разговора нечего колебаться. Всякое промедление будет постыдным соглашением с собственной совестью и служебным проступком перед законом.

Главбух Андрей Семеныч, выслушав Маринича, весь как-то сразу осунулся. На добром стариковском лице его отразились страдание и досада.

— Вот удружил! — всплеснул он сухими руками, неизвестно к кому относя эти слова: к Мариничу или Власенкову. — Вот удружил!

Маринич спросил, как все это происшествие нужно оформить. Андрей Семеныч, будто подстреленная утка крыльями, коротко и нервно взмахивал руками.

— Ай, срам какой! Вот срам какой! Зарплату в цехах начали выдавать без кассира. Я собирался поставить вопрос о безнарядной оплате выполненных работ, по саморапортичкам. И вот на тебе! Всем наплевал в душу.

— А как с ним поступить теперь, Андрей Семеныч?

— Да что — как поступить! Расстрелять его за это, что ли? Он тебе сказал: «Подавитесь, не платить — так не платите уж и совсем ничего»? Вот и выпиши приходный ордер на весь выданный ему аванс. И делу конец! Ах, до чего же это все неприятно…

— Но он подделал документы, Андрей Семеныч! Ведь это же нельзя простить.

— Говорю: расстрелять его, что ли? Сколько он там приписал себе суточных и этих, квартирных? На двадцать один рубль десять копеек? Так если он порвал сгоряча все документы и вернет полностью весь выданный ему аванс, он накажет себя больше чем втрое против этого. Чего еще от него ты хочешь?

— Подделка! Подделка же, Андрей Семеныч! Сам факт подлога.

— За этот факт он на полмесяца верных без зарплаты остался. Ну что ты думаешь — это ему и так крепкий урок. Какого ты еще зла ему хочешь? Иди, иди! Весь день ты мне отравил. Взять бы тебе да просто приходный ордер сразу выписать! Коли на это сам человек согласился.

— С бранью, с оскорблениями. И, собственно, не согласился, а выкрикнул, будто в лицо мне швырнул эти слова.