Но одновременно Софья не переставая думала о другом: «Мне не следует здесь оставаться. Тут и говорить не о чем: мне не следует здесь оставаться. Ширак сделал для меня то, что обязан был сделать. Но пора отсюда уезжать».

Мадам Фуко, напирая в основном на финансовую сторону дела, продолжала причитать слабым голосом, в котором слышались слезы. Кроме того, она не переставая извинялась за свою откровенность. Она прекратила всхлипывать и лежала лицом к стене, отвернувшись от Софьи, которая в нерешительности стояла у кровати, стыдясь слабости и беспомощности хозяйки.

— Не забудьте, — сказала Софья, раздраженная безнадежно мрачными картинами, которые рисовала мадам Фуко, — что я, по крайней мере, должна вам значительную сумму и только того и жду, чтобы вы указали мне точные размеры долга. Я ведь, кажется, уже дважды вас об этом спрашивала.

— Ах, вы же еще больны! — сказала мадам Фуко.

— Я достаточно здорова, чтобы расплатиться с долгами, — ответила Софья.

— Мне неприятно брать с вас деньги, — сказала мадам Фуко.

— Но почему же?

— Вам надо еще заплатить доктору.

— Прошу вас, не говорите так, — возразила Софья. — Деньги у меня есть, я за все могу расплатиться и расплачусь.

Софья разозлилась, ибо была уверена, что мадам Фуко только притворяется чуткой, и чуткость ее, в любом случае, ужасна. Софье это уже дважды бросалось в глаза, когда она заводила разговор об уплате долга. Теперь, когда болезнь была позади, мадам Фуко не хотела обращаться с нею как с обычной жилицей. Хозяйке, в сущности, хотелось блестяще довершить начатое и остаться в памяти Софьи уникальным образцом щедрости и филантропии. Мадам Фуко желала позволить себе роскошь — посентиментальничать и оказать благодеяние добропорядочной замужней даме, попавшей в беду; она частенько намекала Софье на ее несчастья и беспомощность. Но мадам Фуко не могла позволить себе такой роскоши. Она только мечтала об этом — так бедная девушка любуется на дорогие платья в витрине. Правда заключалась в том, что мадам Фуко хотела пороскошествовать даром. Софья была возмущена сразу по двум причинам — из-за нелепых мечтаний мадам Фуко и из-за естественного нежелания оказаться в роли той, кому оказывают благодеяние. Софья не признавала за мадам Фуко, несмотря на ее преданность и заботы, права наслаждаться филантропией, в которой нет никакой необходимости.

— Сколько я у вас пробыла? — спросила Софья.

— Не знаю, — прошептала в ответ мадам Фуко. — Два месяца… а может, неделей больше.

— Пусть будет неделей больше, — сказала Софья.

— Очень хорошо, — согласилась, явно наперекор себе, мадам Фуко.

— Так. Сколько же вы берете за неделю?

— Мне ничего не нужно от вас… ничего! Вы знакомая Ширака. Вы…

— Ни в коем случае! — покусывая губы и постукивая ногой, перебила ее Софья. — Я обязательно заплачу.

Мадам Фуко тихонько плакала.

— Семидесяти пяти франков в неделю достаточно? — спросила Софья, торопясь закончить разговор.

— Это слишком много! — неискренне возразила мадам Фуко.

— Как? За все, что вы для меня сделали?

— Это в счет не идет, — скромно ответила мадам Фуко.

Если уход не подлежал оплате, семьдесят пять франков в неделю было несомненно слишком много, поскольку почти половину всего времени Софья почти не ела. Поэтому мадам Фуко не отступила от истины, когда опять стала возражать при виде банкнот, которые Софья извлекла из чемодана:

— Это слишком, слишком много!

— Ни в коем случае! — повторила Софья. — Девять недель по семьдесят пять франков. Итого шестьсот семьдесят пять. Здесь ровно семьсот.

— У меня нет сдачи, — сказала мадам Фуко. — У меня нет ни гроша.

— Двадцать пять франков останутся вам за то, что вы брали напрокат ванну, — ответила Софья.

Она положила банкноты на подушку. Мадам Фуко с жадностью смотрела на деньги, как смотрел бы на ее месте любой, но не тронула их. Спустя мгновение она разразилась слезами.

— Почему вы плачете? — уже мягче спросила Софья.

— Я… я не знаю! — захлебывалась мадам Фуко. — Вы такая красивая. Я так рада, что мы вас выходили.

Ее наполненные слезами большие глаза остановились на Софье.

Все дело было в сантиментах. Софья безжалостно заклеймила эти слова мадам Фуко как сантименты. Но она была тронута. Неожиданно она умилилась. Эти женщины, какими бы дурами они ни были, наверно, спасли ей жизнь — а ведь она им чужая! Несмотря на свою слабохарактерность, они нашли в себе решимость и мужество. Можно было считать, что случай подвиг их на дело, которого они не могли бросить, пока смерть или их заботы не одержат победу. Можно было считать, что в глубине души они рассчитывали выгадать на своей самоотверженности. Но даже если так? Если судить по обычной мерке, эти женщины стали ангелами милосердия. А Софья презирает их, жестокосердно анализирует их побуждения, обвиняет их в бездарности, когда сама же она — высшее свидетельство их — пусть односторонней — добродетели! В порыве чувства Софья осознала свою жестокость и несправедливость.

Она склонилась над мадам Фуко.

— Я никогда не забуду, как добры вы были ко мне. В это невозможно поверить! Невозможно! — мягко произнесла Софья с искренней нежностью.

Больше она ничего не сказала. Она не в силах была распространяться на эту тему. Она не умела благодарить.

Мадам Фуко вытянула было толстые, расплывшиеся губы, чтобы поцеловать Софью, но остановилась. Ее голова поникла, и снова раздались нервные всхлипывания. В этот момент щелкнул замок входной двери (дверь спальной была открыта). По-прежнему всхлипывая, мадам Фуко прислушалась и запихнула деньги под подушку.

Мадам Лоране — фамилии ее Софья не знала, называли ее только по имени — вошла прямо в спальную и теперь с удивлением взирала на них своими темными искрящимися глазами. Обычно она ходила в черном, потому что говорили, что черное ей идет, да к тому же черное не выходит из моды. Черные платья были ее пунктиком. По сравнению с крайне небрежным туалетом мадам Фуко и дезабилье Софьи, мадам Лоране обнаруживала известную элегантность. Она вернулась из модного ресторана и вся сияла. Все это давало ей преимущество перед двумя другими женщинами — то моральное преимущество, которое всегда сопутствует нарядной одежде.

— Что здесь происходит? — спросила Лоране.

— Он меня бросил, Лоране! — воскликнула мадам Фуко истерическим голосом, прерываемым рыданиями.

По чрезвычайному накалу чувств мадам Фуко можно было заключить, что ее возлюбленный секунду назад покинул спальную.

Лоране и Софья стремительно обменялись взглядами, и Лоране, разумеется, заметила, что между Софьей и хозяйкой установились новые, более сердечные отношения. Легким движением бровей она показала, что от нее не ускользнули эти перемены.

— Послушай, Эме, — сказала она решительно. — Ты не должна так распускаться. Он вернется.

— Нет, никогда! — крикнула мадам Фуко. — Все кончено. А ведь он последний!

Не обращая внимания на мадам Фуко, Лоране подошла к Софье.

— У вас очень утомленный вид, — сказала она, поглаживая Софью по плечу ручкой в перчатке. — Вы страшно бледны. Все это не для вас. Не стоит вам здесь оставаться — ведь вы еще нездоровы! Да еще в такой час! Право, не стоит!

Поддерживая Софью, Лоране вышла с нею в коридор. И действительно, Софья сама не заметила, как обессилела. Она вышла из спальной мадам Фуко с готовностью и покорно, как и положено больной, и закрылась у себя.

Примерно через полчаса звуки голосов и шепот у мадам Фуко прекратились, и дверь в комнату Софьи приоткрылась.

— Вы не спите? Можно я зайду? — раздался голос Лоране.

Уже дважды Лоране заговаривала с Софьей, опуская вежливое обращение «мадам».

— Прошу вас, войдите, — отозвалась Софья с кровати. — Я еще читаю.

Лоране вошла. Софья не знала, радоваться или огорчаться ее появлению. Ей хотелось посплетничать, но Софья чувствовала, что заниматься этим стыдно. Кроме того, Софья понимала, что этот ночной разговор, если он состоится, будет разговором двух подруг и в будущем Лоране всегда будет обходиться с нею запросто. Это ужасало Софью. И все же она знала, что не станет сопротивляться, — по крайней мере, соблазну послушать пересуды Лоране.