Сэмюел поднял его невредимым. Помощь, оказанная им Дику, придала ему значительности, приобщила его к славе самого подвига. Прибежал радостный Дэниел Пови.
— Не плохо для начала, правда? — воскликнул знаменитый Дэниел. Хотя он отнюдь не отличался простодушием, чувство гордости за сына иногда делало его несколько наивным.
Отец и сын объяснили Сэмюелу устройство машины, причем Дик неустанно повторял невообразимо странное правило: если вы чувствуете, что падаете вправо, вы должны повернуть направо, и наоборот. Сэмюел внезапно обнаружил, что он принят, так сказать, в теснейшее сообщество друзей велосипеда, вознесенное превыше всех других на Площади. После первого рискованного приключения произошли еще более волнующие события. Белокурый Дик принадлежал к числу тех необузданных, диких сорванцов, которые от рождения лишены чувства страха. Секрет действия машины открылся ему во время первой поездки, и он, не говоря ни слова, решил превзойти самого себя. Сохраняя неустойчивое равновесие, он, нахмуренный, со стиснутыми зубами, вновь спустился по склону Площади и сумел-таки свернуть на Кинг-стрит. Констанция из нижней гостиной увидела, как мимо окна пролетела какая-то непонятная крылатая штука. Кузены Пови издали протестующие вопли тревоги и пустились в погоню, поскольку склон Кинг-стрит круто уходил вниз. Полпути по Кинг-стрит Дик ехал со скоростью двадцать миль в час, держа направление прямо на церковь, как будто собирался отделить ее от государства и погибнуть. Главные ворота ограды были открыты, и этот ужасный ребенок, которому везло, как безумцу, благополучно проскочил через вход на кладбище. Кузены Пови обнаружили его лежащим на поросшей травой могиле и преисполненным гордости. Первыми его словами были: «Папа, вы подобрали мою шапку?» Символический финал этого путешествия не ускользнул от внимания Площади, во всяком случае о нем много говорили.
Происшествие сблизило кузенов. Они обрели привычку встречаться на Площади, чтобы поболтать. Встречи стали предметом всеобщего обсуждения, поскольку прежде отношения между Сэмюелом и знаменитым Дэниелом были весьма холодными. Было известно, что Сэмюел осуждает миссис Дэниел Пови более резко, чем большинство ее недоброжелателей. Однако миссис Дэниел Пови была в отъезде; возможно, если бы она была дома, Сэмюел не решился бы примкнуть к Дэниелу даже на нейтральной почве — Площади. Но сломав лед отчуждения, Сэмюел радовался, что между ним и кузеном установились более близкие отношения. Эта дружба льстила ему потому, что Дэниел, несмотря на супругу, был заметной фигурой в кругу более широком, чем круг Сэмюела; кроме того, новая дружба утверждала его в положении человека, равного любому члену торгового сословия (а ведь он раньше был всего лишь приказчиком). К тому же он, к своему удивлению, искренне полюбил Дэниела и восторгался им.
Все без исключения благоволили к Дэниелу Пови, он был любимцем во всех слоях общества. Крупнейший торговец кондитерскими товарами, член муниципального совета и помощник старосты церкви св. Луки, он был уже в течение двадцати пяти лет выдающейся личностью в городе. Это был высокий, красивый мужчина с подстриженной седеющей бородкой, приветливой улыбкой и блестящими темными глазами. Его добродушие казалось неиссякаемым. Он отличался достоинством без тени чопорности, люди его круга относились к нему с радушием, нижестоящие нескрываемо обожали его. Ему следовало бы стать главным мировым судьей, для этого он был достаточно богат; но между Дэниелом Пови и высшими почестями стояло одно таинственное препятствие, едва ощутимая помеха, которой невозможно было дать точное определение. Он был способным, честным, трудолюбивым, преуспевающим человеком и великолепным оратором; пусть он и не принадлежал к аскетически настроенному слою общества, пусть не гнушался забежать в трактир «Тигр» и выпить там кружку пива или в редких случаях чертыхнуться либо рассказать фривольный анекдот, — что ж, в деловом, свободомыслящем городе с тридцатитысячным населением подобные наклонности не препятствуют вполне уважительному отношению к человеку. Но… как бы это сказать, не обидев Дэниела Пови? Он был высоко нравствен, взгляды его были безупречны. Дело в том, что для правящей верхушки Берсли Дэниел Пови был чуть-чуть слишком фанатичным поклонником бога Пана. Он был из тех немногих, кто пронес великие традиции Пана времен Регентства{41} сквозь длинную вереницу бесплодных викторианских лет. Многие считали ветреность его супруги карой, постигшей его за раблезианскую грубоватость, какую он допускал в некоторых частных разговорах, за откровенный интерес и непреходящее тяготение к тем сторонам жизни и человеческой деятельности, которые, хоть и необходимы во исполнение божественной воли, однако открыто таковыми не признаются даже Дэниелами Пови. Вопрос заключался не в его поведении, а в складе его ума. Если этим нельзя было объяснить его дружбу с англиканским священником церкви св. Луки, то можно было объяснить его отход от общины первометодистов, к которой семья Пови принадлежала с 1807 года, когда она была основана в Тернхилле.
Дэниел Пови предполагал, что всякий мужчина горит интересом к священному культу Пана. Подобное предположение, хотя поначалу иногда вызывало некое чувство неловкости, будучи по существу правильным, одерживало победу. Одержало оно победу и над Сэмюелом. Сэмюел не подозревал, что Пан имеет в своем распоряжении шелковые шнуры, коими может притянуть его к себе. Он всегда отводил взор от этого бога — ну, конечно, в разумных пределах. Теперь же Дэниел раза два в неделю погожим утром на виду у всей Площади, в присутствии Фэн, сидящей на холодных булыжниках, и мистера Кричлоу, с ироничной улыбкой стоящего в длинном белом переднике у своей двери, по полчаса приобщал Сэмюела Пови к самым сокровенным тайнам учения Пана, а Сэмюел Пови сему не препятствовал. Наоборот, он старался дотянуться до Дэниела и изо всех сил делал вид, что подспудно является убежденным приверженцем этой доктрины. Дэниел научил его многому, он, так сказать, перевернул перед ним страницу жизни, показал ее обратную сторону, как бы говоря: «А ты прошел мимо всего этого». Сэмюел, задрав голову, смотрел на красивый прямой нос и сочные губы старшего кузена, такого опытного, такого приятного, такого знаменитого, такого уважаемого, такого мудрого, и сознавал, что прожил свои сорок лет довольно бестолково. А потом, опустив глаза и заметив след муки на правой ноге Дэниела, подумал, что жизнь остается и должна оставаться жизнью.
Однажды вечером, через несколько недель после посвящения в тайны нового культа, его встревожило озабоченное лицо Констанции. Вообще-то всякий мужчина, женатый уже целых шесть лет и не ставший отцом, не очень тревожится при виде такого выражения лица, какое было тогда у Констанции. Три-четыре года тому назад он часто по нескольку дней находился в состоянии напряжения. Но уже давно он стал невосприимчив к волнениям такого рода. Теперь он опять растревожился, на этот раз испытывая тревогу мужчины, которого она не застает врасплох. Прошло семь бесконечных дней, и Сэмюел с Констанцией посмотрели друг на друга, как провинившиеся люди, чью тайну не спрячешь. Миновало еще три дня и еще три. Тогда Сэмюел Пови твердо, по-мужски, не таясь, произнес:
— Никаких сомнений быть не может!
И они взглянули друг на друга, как заговорщики, которые подожгли запальный шнур и не могут спастись бегством. Их глаза, в коих восхитительно и пленительно сочетались простодушная застенчивость и несмелая радость, казалось, говорили: «Итак, свершилось!»
Вот и приближается невообразимое, непостижимое будущее!
Сэмюел никогда правильно не представлял себе, как будет возвещено это событие. Он, в простоте душевной, предполагал, что в один прекрасный день Констанция, зардевшись, коснется губами его уха и шепнет… ну, что-то достоверное. Ничего похожего не произошло. Но все на свете столь решительно, столь непоправимо лишено чувствительности.
