Пятнадцатого октября Софья выплатила квартирную плату за квартал, четыреста франков, и была признана владелицей помещения. Ее слух очень быстро привык к канонаде, и ей казалось, что она всегда жила в Париже, а Париж всегда был в осаде. Она не задумывалась о том, чем кончится осада, а просто жила — жила день за днем. Иногда у нее случались приступы страха, когда грохот пушек на мгновение усиливался или когда она узнавала, что идут бои в каком-нибудь предместье. Но она успокаивала себя тем, что нелепо бояться, когда разделяешь судьбу двух миллионов человек, которым уготовано то же будущее, что и тебе. Софья со всем смирилась. Она даже полюбила свою каморку, отчасти потому, что в ней легко было натопить (проблема топлива в Париже становилась все острее), отчасти же потому, что здесь ей никто не мешал. Ведь внизу, в квартире, из-за обилия дверей все, что говорилось или делалось в одной комнате, было слышно во всех остальных.
В первой половине ноября жизнь Софьи стала размеренной и почти идеально монотонной. Изо дня в день слегка колебалось лишь число блюд, предлагаемых жильцам. Еду подавала поденщица прямо в комнаты — исключение иногда делалось только для ужина. Софья почти не показывалась в квартире, разве что во второй половине дня. Хотя она все больше брала с жильцов и ее запасы окупались теперь с небывалой прибылью, ее цены все же оставались ниже городских. Софью возмущала спекуляция парижских лавочников, которые придерживали огромные запасы провизии, чтобы взвинтить цены. Но сила их примера была слишком велика, чтобы полностью им пренебречь, Софья удовлетворялась половинной прибылью. Только с мосье Ньепса она брала больше, чем с других, поскольку он сам был лавочником. Четверо мужчин ценили свое райское житье. В них появилось то приятное ощущение уверенности в завтрашнем дне, которое только тогда возникает у холостяков, когда хозяйка их квартиры соединяет в себе честность, энергию и пристрастие к чистоте. У входной двери Софья повесила грифельную доску, на которой жильцы записывали свои пожелания насчет меню, стирки, времени, когда их следует разбудить, и т. п. Софья никогда ничего не забывала и не путала. Отлаженность домашнего механизма поражала жильцов, которые привыкли к совсем другим порядкам и каждый день выслушивали от своих знакомых душераздирающие истории о неопрятности и жульничестве квартирных хозяек. Им даже нравилось, что Софья берет с них дорого, хотя и не очень дорого. Их восхищало, что Софья заранее сообщала им о том, что сколько будет стоить, и даже давала им советы, как избежать лишних расходов, особенно по отоплению. Каждому жильцу Софья выдала теплый коврик, чтобы в комнатах можно было безболезненно обойтись одними маленькими жаровнями для рук. Естественно, мужчины считали ее чудом и совершенством. Они приписывали ей одни достоинства. Послушать их, такой женщины еще не было в истории человечества, да и быть не могло! Среди их друзей она стала легендой: молодая элегантная женщина, писаная красавица, гордая, величественная, неприступная, почти неуловимая, великолепная хозяйка, превосходная кулинарка, создательница причудливых английских блюд, образец надежности, образец точности, образец аккуратности!.. Их умилял легкий английский акцент, придававший слегка экзотическое звучание ее правильной, свободной и богатой французской речи. Короче, Софья была для них совершенством, идеальной женщиной. Что она ни делала, все было правильно.
А она каждый вечер поднималась в свою каморку, утомленная физически, но с головой достаточно ясной, чтобы еще привести в порядок счета и пересчитать деньги. Этим она занималась, лежа в постели и надев толстые перчатки. И если часто ей плохо спалось, то не из-за отдаленной канонады, а из-за того, что ей не давали покоя финансы. Она делала деньги и хотела сделать как можно больше. Она непрестанно искала способов сэкономить. Ей так хотелось независимости, что она ни на минуту не могла забыть о деньгах. Она полюбила золото, полюбила его копить и не хотела его тратить.
Однажды утром не пришла поденщица, которая, по счастью, была почти столь же пунктуальна, как и Софья. Когда подошло время подавать завтрак мосье Ньепсу, Софья заколебалась, но потом решила сделать это сама. Она постучала в дверь старого лавочника и решительно вошла с подносом и свечой. Увидев ее, мосье Ньепс вздрогнул от неожиданности — хотя на ней был синий фартук, как на поденщице, принять Софью за поденщицу было невозможно. В постели Ньепс казался старше, чем в полном облачении. Вид у него был довольно смехотворный и совсем не солидный, как и у большинства стариков, еще не закончивших утренний туалет; ночной колпак тоже его не красил. Его округлое брюшко выпирало из-под одеяла, на которое, тепла ради, была навалена одежда отнюдь не царственного вида. Софья внутренне усмехнулась, но презрение, выражавшееся этой тайной улыбкой, смягчилось при мысли о том, что перед ней несчастный старик. В скупых словах она объяснила ему, что поденщица, видимо, заболела. Ньепс кашлянул и смущенно пошевелился. Когда она установила поднос рядом с кроватью, его незлобливое и простодушное лицо просияло отеческой улыбкой.
— Нужно хоть на минутку приоткрыть окно, — сказала Софья и отворила створку. Через закрытые ставни в комнату ворвался свежий воздух, и старый лавочник поежился. Открыв ставни, Софья затворила окно, а затем проделала то же с двумя другими окнами. В комнате стало светло.
— Свечка вам больше не нужна, — сказала она и подошла к кровати, чтобы задуть ее.
Благосклонным, отеческим жестом старый лавочник приобнял ее за талию. На какое-то мгновение этот жест ошеломил Софью, только что вдохнувшую бодрящий чистый воздух и всего минуту назад подивившуюся смехотворному виду старика. Прежде она не задумывалась о темпераменте бакалейщика, пожилого мужа молоденькой жены. Ей не всегда удавалось внутренне оценить, как действует на мужчин ее блеск, особенно при таких обстоятельствах. Но секунду спустя в ней проснулся не по годам развившийся цинизм. «Ну конечно! Этого можно было ожидать!» — подумала Софья с глубоким презрением.
— Уберите руки! — не шевельнувшись, холодно сказала она добродушному старому дурню.
Ньепс покорно отпустил ее.
— Вы хотите жить здесь и дальше? — спросила она и, поскольку он на мгновение замялся, повелительно добавила: — Отвечайте же!
— Да, — сказал Ньепс робко.
— Тогда ведите себя как следует.
Софья направилась к дверям.
— Я хотел только… — пробормотал он.
— Знать не желаю, чего вы хотели, — отрезала она.
Выйдя от Ньепса, она подумала, что другие жильцы, наверное, могли услышать этот разговор. Подносы с их завтраками она оставила у дверей и так же поступала впоследствии с завтраком Ньепса.
Поденщица так больше и не появилась. Она заразилась оспой и умерла, потеряв таким образом хорошее место. Как ни странно, Софья не взяла другой прислуги — слишком велик был соблазн сэкономить на жалованье и еде. Софья, однако, не могла часами простаивать с другими женщинами в длинных очередях к булочнику и мяснику, чтобы получить хлебный паек на день и мясной — на три недели. За два су в час она наняла сына консьержа, чтобы выполнять эту работу.
Иногда мальчик возвращался с иззябшими до синевы руками и едва мог удержать драгоценные карточки, по которым выдавался паек и ради которых Ширак каждую неделю простаивал в муниципальных учреждениях по часу, а то и по два. Софья могла бы прокормить своих подопечных и не получая официальных пайков, но не могла пренебречь той экономией, которую воплощали карточки. Она потребовала у жильцов выдать мальчику теплую одежду и получила ботинки у Ширака, перчатки у Карлье и пальто у Ньепса. Дни делались все холоднее, продукты — все дороже. В один прекрасный день Софья продала жене аптекаря со второго этажа окорок, который когда-то купила менее, чем за тридцать франков, и выручила сто десять франков. Она испытала прилив восторга, когда за обычный окорок получила красивую сотенную бумажку и золотую монету в придачу. К этому времени ее капитал составил почти пять тысяч. Изумительно! А припасы в погребе все еще были велики, и мешок с мукой, загромождавший кухню, не истощился даже наполовину. Когда Софья, переутомленная и столь поглощенная собственными делами, что у нее не осталось нервной энергии на переживания, узнала о смерти поденщицы, преданной слуги, это почти ее не тронуло. И поденщица, вместе с которой Софья изо дня в день проводила на кухне долгие часы, так что, казалось, помнила каждую морщину на ее лице и каждую складку на юбке, была забыта начисто.
