Петерсон ехал верхом, впереди всех. Рядом князь Кекуатов. Майор то и дело оборачивался, проверяя, как движется колонна, и все норовил перейти на рысь.

Петерсон охладил его резвость:

— Не в атаку идем, князь… Можно не спешить.

Колонна неторопливо подошла к русскому лагерю, остановилась шагах в пятидесяти от него.

К офицерам, загребая сапогами пыль, подбежал дежурный майор князь Гаврила Гагарин.

— Привезли?

— В каретах сидят, — махнул рукой Петерсон.

Гагарин метнул взгляд на кареты, стоявшие в отдалении. Стекла на дверцах были опущены, в полумраке смутными пятнами застыли лица полномочных, выжидательно смотревших на офицеров.

— Пусть вылезают, — сказал Гагарин. И мрачно пошутил: — К позорному столбу в экипажах не едут.

Кекуатов тронул лошадь с места, протрусил к каретам, жестами показал, чтобы турки вышли.

Гагарин подвел послов к дежурному генералу барону Осипу Ингельстрому. Рядом стоял генерал-поручик князь Николай Васильевич Репнин.

Определенный ранее вести негоциацию с турками Алексей Михайлович Обресков, квартировавший все недели после Бухарестского конгресса неподалеку от Ясс, в небольшом селении Роману, вовремя выехал к Румянцеву, однако разлившийся после обильных дождей Дунай смыл приготовленные переправы. Чтобы не терять время, Румянцев отозвал Репнина от командования 2-й дивизией и, как имевшего опыт политической деятельности в бытность свою послом в Польше, назначил к производству негоциации.

Генералы поприветствовали полномочных и, отпустив Гагарина, провели их к Румянцеву.

Турки долго кланялись фельдмаршалу, а затем проследовали за ним в дом для предварительной беседы.

Когда все расселись на указанные места, Петр Александрович, оглядев турок, сказал негромко, но внушительно:

— Я согласен вести негоциацию при одном условии — подписать мирный трактат не позднее пяти дней.

Такое начало обескуражило турок, поскольку указание Муссун-заде о затягивании переговоров становилось невыполнимым. Ресми Ахмет растерянно посмотрел на рейс-эфенди. У того в глазах смешались отчаяние и робость.

Ресми перевел взгляд на Румянцева и неуверенно проговорил:

— В Бухаресте по многим пунктам послы обеих империй не пришли к единому мнению. Как же можно уложить в пять дней то, что безрезультатно обсуждалось месяцы?

— Вы, видимо, позабыли, господа, что приехали не обсуждать мир, а подписать его, — выразительно, с легкой угрозой заметил Румянцев. — О пунктах уже было много говорено. Хватит! Наговорились! Теперь пришло время дело справить!.. (И он стал медленно перечислять главные условия мира.) Российские кондиции таковы… Все татары в их гражданских и политических делах остаются вольными и ни от кого не зависимыми. В духовных — пусть сообразуются с правилами магометанского закона. Однако без предосуждения вольности и независимости!.. Все крепости и земли, принадлежавшие ранее татарам, остаются за ними. За Россией останутся только Керчь и Еникале с их уездами, о чем у нас с ханом есть подписанный договор… Блистательная Порта уступает России Кинбурн с его округом и степью, между Бугом и Днепром лежащую… Россия получает свободное судоплавание в Черном и Белом морях и на Дунае… За убытки, понесенные нами в этой войне, Порта заплатит четыре с половиной миллиона рублей…

Ахмет-эфенди, не дослушав фельдмаршала, осмелев от отчаяния, воздел руки к небу:

— Аллах свидетель — это не мир. Это ограбление!

— Это не ограбление, а кондиции, которые диктуются побежденной державе державой превосходящей!

— Держава побеждена, когда она это признает! А у нас еще достаточно войска, чтобы таковой себя не считать!

Лицо нишанджи горело негодованием. Ибрагим Муниб, молча внимавший острому разговору, почувствовал, что эфенди, презрев все наставления великого визиря, готов был покинуть негостеприимного Румян-пашу. Но такой шаг означал бы продолжение войны, разгром турецкой армии и, возможно, падение оставшегося беззащитным Стамбула.

Рискуя навлечь на себя гнев нишанджи, Ибрагим постарался смягчить натянутую атмосферу разумным замечанием:

— Блистательная Порта не ставит под сомнение доблесть обеих империй. Кровь, пролитая их подданными, одного цвета. И мирные пункты должны в равной мере учитывать достоинство воевавших держав.

Слова, сказанные рейс-эфенди, Румянцеву понравились. Объявляя условия мира, он понимал, что горделивые турки никогда не признают, что война ими проиграна. Поэтому приготовил ряд уступок.

— Ваш приятель не утерпел дослушать до конца мои пункты, — сказал он, обращаясь к рейс-эфенди. — Россия оставляет Порте город Очаков с древним его уездом, возвращает Бессарабию, Молдавию и Валахию со всеми городами и крепостями, в том числе отдаст Бендеры и сделает прочие уступки. Но о них с вами будет говорить князь Репнин, коему я поручил ведение негоциации… (Румянцев плавным жестом указал на сидевшего рядом с ним князя. Тот еле заметно кивнул и снова замер, строго поглядывая на турок.) Я не задерживаю вас более!

Полномочные послы, Репнин, переводчики вышли за двери и проследовали в соседний дом, где предстояло обговорить оставшиеся после Бухареста нерешенные кондиции.

А Румянцев отправил великому визирю короткое письмо: «Как только от вашего сиятельства я получу надлежащее благопризнание на мирные артикулы, вашими полномочными постановленные, то в ту же минуту корпусу генерал-поручика Каменского и в других частях прикажу удержать оружие и отойти из настоящего положения…»

Несмотря на все старания Веселицкого удержать татар от выступления на стороне Хаджи Али-паши, угроза татарского бунта не только не миновала, но, напротив, стала очевидной. Все должно было решиться в несколько дней.

Конфидент Бекир донес резиденту, что хан Сагиб-Гирей попросил у турок пушки, без которых он боялся атаковать гарнизоны. Али-паша пообещал их дать. Тогда хан вызвал к себе Мегмет-Гирей-султана и поручил ему в тайне от русских собрать у селения Старый Крым, ближе к морскому берегу, пятьсот арб и тысячу быков для перевозки пушек и необходимых к ним снарядов.

Веселицкий, узнав о таких приготовлениях, испугался и в разговорах с Дементьевым стал открыто ругать Долгорукова за непонятную пассивность.

— Ну что он делает в Перекопе?! Почему не спешит войти в Крым? Неприятелей легче упредить, нежели потом воевать… Да и о нас пора позаботиться! Коли князь не пришлет несколько повозок с упряжками для препровождения к армии — сгинем все до единого.

— Может, еще обойдется, — неуверенно сказал Дементьев, хорошо понимая, что бунт неизбежен.

— Э-э, — отмахнулся Веселицкий, — тебе легко. Ты один. Может, ускользнешь, упасешься… А мне с мальцами и женой как? Порежут ведь без жалости!

Вечером, сломленный страхом, он написал Долгорукову письмо. Просил спасти. А чтобы не посчитали трусом — приписал в конце, что готов пожертвовать собой и всем семейством, лишь бы «оное в пользу любезного отечества обратиться могло».

Отправляя нарочного в Перекоп, Петр Петрович не знал, что Долгорукова там уже нет. Глотая просоленную пыль, по присивашской степи маршировали пехотные батальоны, трусила кавалерия — армия Долгорукова вошла в Крым, держа путь к Акмесджиту.

Князь Репнин провел переговоры с турецкими полномочными за один день. Это были даже не переговоры, а длинный монолог Репнина: он мерным, чуть монотонным голосом зачитывал артикулы будущего договора, быстро окидывал взглядом сидевших напротив него турок и, не давая им возможности высказаться или заспорить, снова опускал голову — зачитывал следующий артикул.

Ресми Ахмет-эфенди несколько раз протестующе всплескивал руками, пытался вставить слово, но князь решительным жестом останавливал его. А перед тем как зачитать артикул о Крыме, Репнин разразился длинной речью, словно подсказывая туркам необходимую и приемлемую для России трактовку этого важнейшего вопроса.