Резко выступив в диване против калги, а фактически против Селим-Гирея, Шагин, несомненно, понимал, что сделал шаг не только решительный, но и смертельно опасный. Последствия его могли быть самыми плачевными. Но делая этот шаг, он предусмотрительно припас на окраине Бахчисарая несколько крепких коней, чтобы в случае угрозы скакать к едисанцам, которые власть хана уже не признавали. В какой-то миг ему даже захотелось, чтобы все так получилось, чтобы он появился среди ордынцев с ореолом мученика за народ, за мир и покой.

Стараясь не показать своего волнения, Шагин ждал, что ответит калга. А тот, видя, что султана и кадиаскера никто не поддержал, хладнокровно, словно ничего не произошло, произнес с укором:

— Скорый язык говорит скорые мысли. А скорые мысли — как пух тополей: куда ветер подует — туда и летят.

Но казнить Мавроева, Мелиса-мурзу и Али-агу он раздумал.

Пока грустный Мавроев, гадая о дальнейшей судьбе, продолжал сидеть под арестом, кадиаскер позвал к себе мурзу и агу.

— Калга велел мне написать в Россию письмо, — сказал он едисанцам. — Письмо двойного содержания: чтоб Россию не оскорбить и чтоб не навлечь подозрений Порты… Я написал, но придерживаться его не буду — весной, как и обещал Джан-Мамбет-бею, поеду в степь и соединюсь с ним… А Маврою скажите, что письмо повезет он.

Едисанцы передали слова кадиаскера переводчику. Тот облегченно вздохнул: значит, отпустят живым.

Прошло несколько дней.

Семнадцатого февраля к Мавроеву пришел бахчисарайский каймакам Ислям-ага.

— В твоей империи и в Порте обитает много пашей, — сказал каймакам. — А в Крыму всего пятнадцать беев. Если Россия желает пригласить в дружбу и союз всю Крымскую область, то письма от твоего двора должны быть присланы всем пятнадцати беям. А общество — с их согласия — решит, быть ли в этом союзе. Ибо коварство и хитрость ваши безграничны.

Удивленный неожиданным визитом каймакама, продолжая находиться в положении пленника, Мавроев тем не менее возразил:

— Упреки в коварстве мы слышим постоянно. Но привести достойные внимания случаи никто не может.

— В минувшем году Панин-паша прислал в Крым письмо с приглашением к союзу. Мы его даже рассмотреть не успели, как российская армия стала безжалостно разорять наши земли.

— Ну нет, — погрозил пальцем Мавроев. — Слова твои лживы!.. Те письма, кои генерал-аншеф отправил к вам, получены были зимой. А армия вышла в поле летом. Вот и выходит, что времени для отзыва было много, да вы отвечать не хотели… Что же касаемо генералов, то я скажу так. В России каждый генерал, предводительствующий армией, гораздо больше доверенности и власти получает, нежели все пятнадцать крымских беев. И поэтому все, что они сделают, — высочайший двор одобрит!

Ислям-ага спорить не стал, сказал занудно:

— Я передал тебе ответ калги… А теперь можешь ехать…

Просидев по арестом двадцать два дня, Мавроев покинул негостеприимный Бахчисарай и под усиленной охраной был доставлен в Ор-Капу.

Ор-бей Сагиб-Гирей встретил его недоброжелательно и на просьбу о ночлеге ответил не скрывая злорадства:

— Калга велел ничего тебе не давать: ни квартиры, ни хлеба, ни лошадей. Немедленно убирайся из крепости!

— Как?! — тоскливо воскликнул Мавроев. — На худых лошадях? Без пропитания? По такому лютому морозу?.. Я же замерзну в степи!

— Мне все равно. Сдохнешь в пути — значит, так было угодно Аллаху!

— Дозволь хотя бы купить лошадей и припасы у здешних жителей!

— Попробуй, — ухмыльнувшись, небрежно бросил ор-бей, зная, что после сильного падежа, последовавшего от бескормицы, и небывалых для Крыма холодов лошади, как и прочий скот, были в цене.

Полдня переводчик, все больше впадая в уныние, ходил из дома в дом, пока наконец не сторговал за сто два рубля — сумму беспримерную! огромную! — пять невзрачных, отощалых лошаденок.

Утром двадцать четвертого февраля, опасливо поглядывая на ровную, без единого деревца, занесенную льдистым снегом степь, Мавроев покинул Перекопскую крепость, в которой, как он позже напишет в рапорте, ему было «великое поругание сделано».

Евдоким Алексеевич Щербинин, одетый по-домашнему, без парика, попивая горячий кофе, чуть кося глазом в сторону на лежавший на столе лист бумаги, читал высочайший рескрипт, в котором императрица излагала «два размышления» по поводу предстоящей весной крымской кампании и действий самого генерал-губернатора в это время.

Из камина, звонко постреливавшего горящими поленцами, тянуло горьковатым дымком. За подернутыми, серебряными ото льда окнами металась колючая вьюга, в дымянке голодным волком завывал порывистый ветер.

«Если вся нынешняя зима пройдет в крымской нерешимости, — писала Екатерина, — то востребует нужда обратить против сего полуострова оружие». С другой стороны, если крымцы, по примеру Едисанской и Буджакской орд, отвергнут власть Порты прежде, чем будущая кампания откроется, то «отобрание из турецких рук лежащих там крепостей без помощи нашей татарами не исполнится». Исходя из этих размышлений, она делала непреложное заключение: в обоих случаях русская армия должна силой покорить Крым и принудить татар к дружескому договору.

Но движение Второй армии на Крым являлось делом весьма непростым.

Представляя в конце минувшего года Совету план крымской кампании, Захар Чернышев добросовестно и подробно обрисовал все сложности изнурительного похода многотысячной армии, обремененной огромным числом лошадей и быков, через широкую маловодную степь.

— Для благополучного перехода к Перекопу через места, где ныне зимуют ногайцы, — говорил Чернышев, — следует заблаговременно распорядиться о перемещении сих орд к весне таким образом, чтоб нужный для прохода нашей армии полевой корм не мог быть ими истреблен.

Екатерина понюхала табак, сказала раздумчиво:

— Надобно Евдокиму Алексеичу обговорить это с Долгоруковым. Пусть они решат, куда сподручнее переводить: назад, на правый берег Днепра, или же на восток, к реке Берде и Азовскому морю… Но поселить орды надобно так, чтобы не стеснить тамошних казаков.

— Держать ногайцев поблизости от Крыма опасно, — заметил Чернышев. — Мало ли что может приключиться… Я бы убрал их за Дон, на Кубань.

Екатерина повела округлым плечом:

— Не поспешайте, граф. Дело тут щекотливое…

Но позднее, поразмыслив, она согласилась с его предложением…

Евдоким Алексеевич одним глотком, не чувствуя вкуса, допил кофе, с кислым лицом отложил рескрипт: ехать в Полтаву ему не хотелось.

Он уже знал, что пятнадцатого января Совет, уступая домогательствам Долгорукова, принял решение: с началом военных действий руководство негоциацией с татарами переходит к князю. Щербинин считал такое решение неразумным и опасался, что Долгоруков не станет ждать положенного срока, а попытается сразу взять негоциацию в свои руки. Отдавать же ее Евдоким Алексеевич не хотел. Предстоял трудный разговор с Князем, избежать которого было невозможно.

Когда генеральс-адъютант командующего подполковник Ганбоум доложил о прибытии Щербинина, Долгоруков, питавший к губернатору неприязнь, продержал его четверть часа у дверей кабинета и лишь потом — будто бы оторвавшись от неотложных дел — снисходительно принял.

Евдоким Алексеевич, наслышанный об горделивости и мужиковатости князя, все-таки не ожидал столь нелюбезного к себе отношения — оскорбился и коротко, сухо доложил о рескрипте Екатерины.

— Знаю, знаю, — капризно забрюзжал Долгоруков, глядя мимо генерала, продолжавшего стоять перед ним, подобно проштрафившемуся офицеру, поскольку князь не счел нужным предложить хотя бы стул. — С этими ногайцами столько хлопот. Бегают туда-сюда, как тараканы. А мне беспокойство и затруднительность создают.

Поворчав, он согласился на перевод орд к Берде и Азову.

— Пущай едут! Все меньше забот… Токмо вы, милостивый государь, проследите, чтоб они в дороге не озорничали!