В последние недели разговоры о мире возникали все чаще: война тяжелым бременем легла на Россию, требуя все новых средств и сил. Великая держава начинала задыхаться. Но завершить войну без получения общей виктории над Портой, без выгодного мира с контрибуцией было невозможно.

— В будущей негоциации и совершении мира, — вступила в разговор Екатерина, — со стороны России не может быть иного правила, как возложить сильнейшую узду на честолюбие Порты и тем доставить нам лучшую безопасность от грядущих нашествий… С другой стороны, объявив единожды, что я не желаю увеличивать победами свои области и полагая непременным правилом основывать твердую свою славу на благоденствии моих подданных, не могу я переменить сих бескорыстных мыслей. Вот почему, примеряясь к существу дела, я вижу кондиции, на которых можно заключить мир… Первое. Надобно беспременно уменьшить способности Порты к атакованию империи в будущие годы… Второе. Россия должна получить справедливое удовлетворение за убытки войны, воспринятой турками без всякой законной причины. А убытки эти по самому точному исчислению простираются до двадцати пяти миллионов рублей… Третье. Следует освободить от порабощения торговлю и беспосредственную связь между подданными обеих империй для вящей их выгоды и взаимного благополучия.

Екатерина говорила ровно, с короткими паузами, как говорят люди, хорошо знающие суть предмета рассуждения. По всему было видно, что она давно продумала и будущие мирные переговоры, и желаемые выгоды для России, и потери в состоянии Порты.

— …Если исчислять силу тех земель, кои Порта должна потерять при замирении, или то, чем эти земли способствуют ее могуществу — получаемым от них прибытком? или числом солдат, там вооружаемых? — то усматривается, что ее спасение не зависит от их сохранения. А потеря станет малочувствительной для истинных источников ее могущества. Рассуждая таким образом, я вижу, что, несмотря на удары, разрушающие ее силы, Порта может вести войну еще многие годы. Но коль я в этой истине себе и вам призналась, то признаюсь и о виде, в котором представляю будущую Порту… Я вижу ее, укрепившуюся долговременным миром, приведшей свои моря в конечную безопасность, исправившей внутренние пороки своего воинства и начинающей новую войну с Россией… В этом пункте я себе мечты не делаю!.. Вот почему — и после замирения! — я всегда буду почитать в Порте страшного неприятеля, а не такую державу, которой бы по своей воле я могла бы давать опровержение… Мои мирные кондиции, принятые в их истинной цене, ограничиваются лишь умалением способностей неприятеля к новым нападениям. Отдаляя их, я даю время прийти в себя в случае начала новой войны, но не доставляю Порте никаких новых средств к нападению. Несколько большее спокойствие и безопасность — вот то, к чему идет все мнимое уничтожение ее могущества, — закончила монолог Екатерина.

Первым, после всеобщего напряженного молчания, подал голос граф Иван Чернышев, ставший минувшей зимой еще одним членом Совета.

— В таком случае, ваше величество, — предложил он, — будет полезно при подписании акта с татарами выговорить особливым артикулом возможное их участие в оборонении наших границ на юге. Ведь они станут нам союзниками!

— Акт с таким артикулом татары не подпишут, — возразил Никита Иванович Панин. — Коль мы пообещали дать им независимость и свободу — они будут тверды в своем упорстве, отсылая нас к данному нами же обещанию.

— В прежних своих суждениях татары не раз высказывали озабоченность, чтобы их не использовали как военную силу, — поддержал Панина вице-канцлер Голицын. — И ссылаются при этом на калмык, коих мы всю нынешнюю войну привлекаем при надобности.

Екатерина нетерпеливым жестом остановила Голицына и, глядя на Чернышева, сказала уверенно:

— Что касаемо Крыма, то здесь я остаюсь чистосердечна: сию область я признаю свободной и независимой! Как относительно меня, так и Порты. И мир с турками мы подпишем лишь тогда, когда султан Мустафа признается в таком положении татар!.. Следует ознакомить князя Долгорукова с нашими рассуждениями, дабы он хорошо понимал, каким образом следует себя вести с крымцами и какую предосторожность соблюдать противу турок…

Обстановка в Крыму, прояснившаяся после согласия Селим-Гирея вступить в союз с Россией, во второй половине июля вновь стала неопределенной. Письмо Долгорукова хану вручено не было — Селим сбежал.

Отсиживаясь в деревне Альма, он узнал о движении отряда Прозоровского к Бахчисараю, решил, что русские хотят пленить его, не долго думая, усадил все свое семейство на коней и лесными дорогами через горы перевез в Ялту, где его ждали несколько кораблей. Приняв на борт хана, его жен, детей, слуг, корабли вышли в море, держа курс на Румелию.

Крымское ханство осталось без хана!

Это вызвало замешательство среди татар, помнивших угрозу Долгорукова покорить оружием всех, кто останется верным Порте. Теперь угроза становилась вполне реальной, ибо без подписи хана просительный акт не имел должной силы. Все понимали, что брошенный турками Крым не устоит перед мощью российской армии, готовой по первому приказу предать огню города и селения, истребить всех непокорных.

По призыву хан-агасы Багадыр-аги двадцать пятого июля в Карасубазар съехались беи и мурзы знатных крымских родов, члены дивана, духовенство, чтобы обсудить сложившееся положение.

Разговор был острый. Некоторые мурзы предлагали продолжать уговаривать русских принять акт без подписи хана, что при необходимости давало возможность объявить его недействительным и вернуться под протекцию Порты. Но большинство выступило против этого. Особенно резок был Шагин-Гирей.

— Упрямство не есть добродетель, когда речь идёт о судьбе ханства, — восклицал он с юношеской горячностью.

На ваши пустые уговоры у русских есть хороший ответ — пушки! Они заговорят ранее, чем вы дождетесь помощи от Порты…

Узнав, что русская королева дала согласие ногайским ордам на избрание его ханом, Шагин-Гирей сильнее прежнего осмелел в речах и поступках. Он уже видел себя не только ханом ногайцев, но и властелином Крыма, и не считал нужным скрывать свою приверженность к России, на негласную помощь которой надеялся.

— Против кого вы собираетесь выступать?! — кричал Шагин. — Против державы, что не только предложила свою дружбу, но и обещает защиту от турецких происков?!

Его неожиданно поддержал ширинский Джелал-бей, слово которого по неписаной традиции было решающим.

Он ненавидел русских, был предан Порте, но понимал, что теперь иного выхода нет.

— Вспомните нашу пословицу, — сказал бей бесцветным, расслабленным голосом. — «Нельзя играть со львом». Лев под боком, а клетки для него нет. Так не станем дразнить зверя… Не время… Надо избрать нового хана! Он подпишет бумагу.

Несколько мурз, близких к Шагин-Гирею, выкрикнули его имя. Остальные сдержанно зашумели, поглядывая на Джелал-бея, словно испрашивая его совет.

Шагин-Гирей был не худшим претендентом на ханство, но многих мурз, даже из числа его сторонников, настораживали неуемные прорусские настроения султана, рьяное отстаивание тесного союза с Россией. И хотя в манифесте Долгорукова, разосланном по крымским селениям, содержались клятвенные обещания обеспечить независимость ханства, сохранить жизнь и управление по древним татарским обычаям, мурзы боялись, что, сменив покровителя, они попадут в другое рабство — русское.

Знатных крымцев не устраивала также излишняя, по их мнению, самостоятельность Шагина, его чрезмерное честолюбие. Все ханы, за исключением некоторых сильных личностей — к примеру, покойный Керим-Гирей, — всегда прислушивались к советам беев и дивана. Было очевидно, что, став ханом, самолюбивый Шагин не допустит, чтобы кто-то им управлял.

Было и еще одно опасение: получив поддержку императорского двора, Шагин отдаст Крым русской армии. А затем, подавляя с помощью пушек и штыков сопротивление недругов, продержится у власти бесконечно долго.