Веселицкий порывисто встал, кивнул бею и зашагал к двери…

Позднее, докладывая Долгорукову о ходе переговоров, он напишет:

«Если бы у меня знатная денежная сумма была, то все затруднения, преткновения и упорства, и самый пункт веры был бы преодолен и попран, ибо этот народ по корыстолюбию своему в пословицу ввел, что деньги — суть вещи, дела совершающие. А без денег трудно обходиться с ними, особенно с духовными их чинами, которые к деньгам более других падки и лакомы».

Петр Петрович был уверен, что «когда для пользы империи те три крепости неотменно надобны, то для чего бы полмиллиона, а хотя бы и миллион на сие важное и полезное приобретение не употребить, ибо коммерция скоро бы сие иждивение наградила…»

Татарская депутация во главе с калгой Шагин-Гиреем прибыла в Петербург в конце октября. Никита Иванович Панин прислал к калге чиновника Иностранной коллегии Александра Пиния обговорить вопросы, связанные с представлением депутации ее величеству. Однако обычная дипломатическая процедура неожиданно превратилась в трудноразрешимую проблему — Шагин-Гирей потребовал, чтобы Панин нанес ему визит первым.

Услышав такое, Пиний изумленно вытянул лицо, возразил холодно:

— Эта просьба не может быть исполнена… Прибывающие в Санкт-Петербург министры, как гости, должны представляться первыми.

— Российская империя сделала татарский народ вольным, и мы надеемся, что она не унизит его, а, напротив, еще более возвысит, — задиристо сказал калга. — И просьба моя исходит от желания не иметь сравнения с министрами других держав… Я не министр! И отправлен сюда ни от хана, ни от татарского народа!.. Я приехал добровольно, чтобы сильнее распространить и крепче утвердить нашу дружбу.

Пиний недоуменно посмотрел на калгу, говорившего какие-то странные слова, и терпеливо пояснил:

— Пример других министров представляется вам единственно в доказательство наблюдаемого в империи правила. Оно наблюдается с министрами, представляющими персоны их государей. И поэтому оно не может нанести вашей чести ни малейшего вреда.

— Я происхожу из древнего поколения Чингис-хана! В Блистательной Порте великий визирь первым делает ханам посещение.

— Ханам делает, но не калге, — возразил Пиний. — Я много лет прожил в Стамбуле — тамошние порядки знаю.

— Калге не делает, — согласился Шагин, не ожидавший такого замечания. — Но трехбунчужные паши делают.

— Между трехбунчужным пашой и великим визирем большая разница, — покачал головой Пиний, — А первенствующий ее императорского величества министр граф Панин находится в совершенно одинаковом положении с последним.

Шагин-Гирей проявил невиданное для гостя упорство.

— Я признаю правоту ваших слов, однако прошу сделать мне две уступки, — сказал он настойчиво.

— Что вы хотите?

— Чтобы граф Панин все же сделал визит первым… И чтобы меня не принуждали снять шапку во время аудиенции у ее величества.

— Это совершенно невозможно, — строго сказал Пиний. — И этого не будет.

Шагин вскочил со стула, вскричал:

— В моем кармане лежит и в моей силе состоит все, что касается татарского народа! В вашей воле делать поступки, желательные вам. Но я прошу, чтобы эта честь мне была оказана!..

Когда Пиний доложил Панину о содержании беседы, о неуступчивости калги-султана, щеки Никиты Ивановича заалели праведным гневом:

— Этот мальчишка ведет себя совершенно недостойно и дерзко. Он, видимо, забыл, куда приехал и в каком положении находится. Я поставлю этого петуха на место!

Шагин-Гирею было направлено резкое письмо:

«Российский императорский двор с удивлением примечает упрямство калги-султана в исполнении обязанностей характера его по церемониалу и обрядам, всегда и непременно наблюдаемым при высочайшем дворе. Гость по справедливости и по пристойности обязан применяться и следовать обыкновениям двора, при котором он находится, а не двор его желаниям или прихотям. Все делаемое министром или послом других держав относится к их государям, лицо которых они представляют. Калга-султан принимается в таком же характере и получит честь быть допущенным на аудиенцию ее императорского величества как посланник брата своего, хана крымского, так как верховного правителя татарской области, имеющий от его имени просить о подтверждении в этом достоинстве, которое он получил хотя и по добровольному всего татарского народа избранию, однако пособием ее императорского величества. Итак, он, калга-султан, может почитать себя только посланником хана, брата своего. А если бы не так было и приехал он не в таком значении, то здешний двор не мог бы его иначе принять как частного человека с уважением только к его происхождению».

Категоричный тон письма не оставлял сомнений, что требования Шагин-Гирея неуместны и выполнять их никто не собирается.

Калга смирил гордыню — согласился нанести визит первым. Но снимать шапку наотрез отказался.

— Этот поступок нанесет мне крайнее бесславие на все остальные дни жизни, — горячась, заявил Шагин Пинию. — Наш закон не позволяет этого делать!.. И коль меня к такому позорному делу приневолят, то прошу тогда пожаловать мне содержание и позволить остаться навсегда в России. Ибо в отечество свое возвратиться я уже не смогу, поскольку буду подвергнут там всеобщему порицанию.

То же он повторил при встрече с Паниным, состоявшейся на следующий день.

Упорство калги в церемониальном вопросе — снимать шапку или не снимать — затягивало представление татарской депутации Екатерине. Панин был вынужден доложить об этом на заседании Совета.

Принимая во внимание популярность Шагина среди ногайских орд, его заслуги в отторжении Крыма от Порты и виды, которые Россия имела на него, Совет пошел на уступку, одобренную Екатериной:

«Позволить калге не снимать шапку и послать ему шапку в подарок с таким объявлением: ее императорское величество, освободя татарские народы от зависимости Порты Оттоманской и признавая их вольными и ни от кого, кроме единого Бога, не зависимыми, изволит жаловать им при дворе своем по особливому своему благоволению и милости тот самый церемониал, который употребителен относительно других магометанских областей, то есть Порты Оттоманской и Персидского государства. И по этой причине жалует, калге шапку, позволяя в то же время и всем вообще татарам являться отныне везде с покрытыми головами, дабы они в новом своем состоянии с другими магометанскими нациями пользовались совершенным равенством, тогда как прежде турками только унижаемы были».

Такое решение Совета устранило последнее препятствие, мешавшее пригласить Шагина на аудиенцию.

Утром к резиденции калги подкатили пять карет, сопровождаемые конными гвардейцами-рейтарами. Вышедшего из дворцовой кареты статского советника Бакунина встретили люди из свиты Шагина, проводили в дом. Встряхивая локонами длинного, нависавшего на плечи парика, Бакунин напыщенно объявил, что прислан от ее императорского величества для препровождения татарских депутатов на аудиенцию.

Спустя час процессия двинулась по улицам Петербурга, направляясь к Зимнему дворцу.

Впереди, верхом на рослых каурых жеребцах, сжимая в руках обнаженные палаши, скакали семь рейтар. За ними вытянулись запряженные цугом кареты: три министерские, в которых разместились депутаты, и две дворцовые — в одной сидел Исмаил-ага, державший в руках бархатную подушку с лежавшей на ней ханской грамотой, в другой — Бакунин, Шагин-Гирей, переводчики. Замыкали процессию несколько стражников калги и рейтары.

Во дворце депутацию встретил церемониального департамента надворный советник Решетов, провел в комнату для ожидания, а затем, по сигналу, он и Бакунин взяли, калгу под руки и ввели в зал.

Вслед за калгой вошли Исмаил-ага, Азамет-ага, Мустафа-ага, другие свитские люди.

Сверкающая роскошь зала ослепила калгу, а многочисленные генералы и министры в богатых, с золотым и серебряным шитьем мундирах и кафтанах, с лентами и орденами — смутили сердце. Под любопытствующими взглядами придворных он сжался, стал меньше, худее; неуклюже отвесив поклон у двери, на негнущихся ногах дошел до середины зала, еще раз поклонился и, приблизившись к трону, на котором величаво восседала Екатерина, снова склонил голову.