— Манифесты не газеты, чтобы их через день издавать!.. Один уже есть. И он останется!.. Но с ним нужно соединить и наружные доказательства, удостоверяющие крымцев в нашем к ним доброжелательстве и уважении. Я хочу, чтобы каждый татарин увидел и мог соотнести преимущество своего свободного состояния с рабством, которое было… Каждый!

— По-моему, мы им и так уже много добра сделали. Захваченные в Кафе припасы и товары отдали хозяевам. Контрибуцию не брали. В минувшем ноябре Совет отпустил татарам десять тысяч четвертей муки, а две недели назад, по ходатайству Щербинина, Совет признал за нужное закупить в Воронежской губернии еще двадцать тысяч четвертей хлеба для посылки в Крым… Где еще победитель ведет себя столь благородно в завоёванных землях?

— Я о другом, граф, — досадливо махнула рукой Екатерина. — Я о посылке Щербинина… По введенному в Европе обыкновению и этикету не может ничем действительнее, яснее и достойнее доказано быть признание со стороны нашего двора татарской независимости, как сим поступком. Может, увидя такое ласкательство, татары скорее согласятся на уступки.

— А если нет?

— Это уже ваша забота, чтобы подобного не случилось!.. Договор необходимо составить так, чтобы ни единым словом не ущемлять татар. Без малейших спорных пунктов!.. Веселицкий, увы, не снабжен необходимой доверенностью. Он в состоянии только требовать уступки, но сам подписать — даже если они вдруг согласятся — ничего не может. Щербинин же, имея формальную доверенность, сразу подпишет договор, где уже будет внесена уступка. А мне останется только ратификовать его.

Екатерина потерла пальцами виски, утомленно взглянула на Панина.

— Напишите Веселицкому, чтобы заканчивал свои домогательства… Теперь он должен любым способом получить расположение татарского духовенства и подготовить его к принятию предложений, кои подаст Евдоким Алексеевич. И пусть хану доложит, что в Крым едет великое посольство… Да, а как там Симолин?

— На неделе отъедет к Румянцеву, — сообщил Панин.

— Ну, Бог в помощь…

После того как турки освободили арестованного в начале войны резидента Алексея Михайловича Обрескова, выполнив предварительное условие пригласительного к негоциации письма, отправленного Румянцевым великому визирю прошлой осенью, стало ясно, что Порта ожидает ответных шагов со стороны России.

Переговорив с вернувшимся в Петербург Обресковым, Панин, по его совету и с согласия Екатерины, решил воспользоваться посредничеством прусских дипломатов. Никита Иванович ввел в курс дела посла в Петербурге графа Сольмса, который, после многомесячной переписки со своим королем и уточнения некоторых деталей, дал положительный ответ.

Рескриптом от третьего января 1772 года руководство переговорами по заключению перемирия Екатерина возложила на генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева. А для непосредственного ведения оных ему в помощь был назначен опытнейший дипломат статский советник Иван Матвеевич Симолин, долгое время служивший в Дании, Австрии, а в последние годы занимавший должность резидента при императорском сейме Священной Римской империи.

В начале февраля Симолин и сопровождавшие его люди должны были покинуть Петербург и направиться в Яссы — главную квартиру Первой армии.

В первую неделю января Веселицкий четырежды встречался с Абдувелли-агой, раз за разом требуя приложить все усилия для склонения хана на уступку крепостей.

Ага обнадежил, что Сагиб-Гирей ищет достойные способы, чтобы сломить упорство духовных. И пояснил:

— Хан пытается показать им, что просимые города и так находятся в руках русских, которые по военному праву могут оставить их за собой.

Веселицкий, уловив в его словах некоторую двусмысленность, поспешил поправить:

— Это действительно так: но военному праву все взятые крепости остаются во власти победителя. Но его светлости надобно хорошо разъяснить — и я многократно сие подчеркивал! — что ее величество не намерена пользоваться этим правом по отношению к друзьям России. Напротив, она надеется на добровольную уступку, скрепленную формальным актом. И не для корысти своей, а только для защиты татарской вольности! А ежели хан думает, что Крыму ничто не угрожает — вот вам свидетельство о намерении Порты похитить помянутую вольность.

И Веселицкий передал Абдувелли копию письма Синявина, переведенную на турецкий язык Дементьевым.

Спустя два дня ага вернулся с ответом.

— Хан, — сказал он уныло, — не может сломить сопротивление мулл, считающих, что акт противен магометанской вере. И просит королеву милостиво уволить от такой уступки. Муллы говорят, что если в крепостях стоят чужие войска — это уже не вольность.

— Именно в этом и есть вольность! — взорвался Веселицкий, которому порядком надоели однообразные ответы, приносимые ахтаджи-беем. — Как же можно этого не понимать?!. Ты же передал хану письмо господина Синявина! Разве из него не видно, какие угрозы грядут для Крыма, если не будет нашего защищения?!

— Что касаемо капудан-паши Синявина, — сказал Абдувелли, — то мне велено объявить следующее. Хан подобным вестям крайне удивлен и считает их неосновательными, ибо таманский правитель Ахмет-бей еще прошлым летом подтвердил, что все обитатели Тамана повинуются хану и, следовательно, к России дружны… Вернувшийся недавно с кубанской стороны ханский нарочный Хасбулат-ага говорил, что на Тамане турок нет. А появившиеся там гирейские султаны Акгюз и Бахти по своей злой воле собрали некоторое число бродяг и возмущают народ. Но хан и диван ручаются, что об этом ранее они не ведали… Хан намерен сегодня же отправить Гасан-агу с письмами к Ахмет-бею и другим таманским мурзам, чтобы они этих двух султанов у себя не терпели и поскорее прогнали. А капудан-пашу хан просит задержать тех четырех татар, что подстрекательские письма везли, и через Гасан-агу передать ему для наказания.

— Надеюсь, наказание для смутьянов будет примерным, — холодно изрек Веселицкий.

— В суровости хана к нарушителям покоя вы могли убедиться сами, — ответил ага, имея в виду недавнюю казнь пятерых татар, уличенных в убийстве двух русских солдат и публично повешенных у въезда в Бахчисарай.

— Мне не хотелось бы обижать его светлость, однако прошу напомнить ему, что брат его, калга Шагин, находящийся ныне в Петербурге, не будет отпущен до тех пор, пока ее величество не увидит подписанный и скрепленный печатями акт, — пригрозил в который раз Веселицкий. — Не гневайте ее! Не понуждайте лишать Крымскую область ее всемилостивейшего покровительства!..

Абдувелли-ага приходил к канцелярий советнику еще дважды. В последний свой визит он сказал, что хан отправляет нарочных к старейшинам крымских родов, дабы узнать их окончательное мнение об уступке крепостей. Сам же ага напросился поехать к ширинским мурзам…

Пока Абдувелли находился в отъезде, Веселицкий сосредоточил свои усилия на укреплении приятельских отношений с нурраддин-султаном Батыр-Гиреем и особенно — с Олу-хани. По всему было видно, что она сама желала этого — едва ли не каждый день присылала служанку осведомиться о здоровье Петра Петровича, о бытии калги-султана в Петербурге, о прочих мелочах, расцениваемых обычно как знаки дружеского внимания.

Петр Петрович столь же любезно интересовался здоровьем Олу-хани, передавал каждый раз через служанку небольшой галантерейный подарок. И все чаще просил ее, как «благоразумную принцессу», побудить своего брата Сагиб-Гирея отвергнуть притязания мулл и уступкой крепостей еще больше укрепить дружбу Крыма и России. Служанка исправно доносила сказанные ей слова хозяйке. Олу-ха-ни пообещала уговорить брата, но просила подождать неделю-другую.

— О, я не смею торопить, — замахал руками Веселицкий, выслушав служанку. — Любомудрая Олу-хани, влияние на хана которой столь известно, сама знает, как лучше и полезнее поступить в этом деликатном деле!.. Но долго тянуть нельзя… Смею напомнить ей, что нарочные, посланные к старейшинам крымских родов, вернулись с печальными вестями: старейшины дали ответы, сходные с прежними…