— Генерал траву ищет для своих лошадей… Под Кафой трава плохая… От Ак-Мечети свернет к Козлову.

Абдувелли передал его слова дивану.

— Паша не траву ищет, а наши головы! — вскричал Багадыр-ага. — Не отдадим крепости сами — русские силой заставят!

Сагиб заскользил беспомощным взглядом по лицам чиновников, ждал ответа, поддержки.

Чиновники опустили глаза, покорно склонили головы, никто не решался сказать ни слова.

В тишине многозначительно и угрожающе прозвучал голос Джелал-бея:

— Если хан испортит воздух, то все начнут испражняться.

Аргинский Исмаил-бей подбодрил:

— Пошли нурраддина с войском!

— Это же война! — запротестовал Багадыр-ага.

Диван встревоженно зашумел.

— У русских пушки! — предупредил Багадыр-ага. — У нас ни одной. За два часа они оставят от Бахчисарая обгоревшие руины…

И все же хан послал нурраддин-султана Батыр-Гирея навстречу Прозоровскому.

Несколько отчаянных наскоков татарской конницы не остановили марш батальонов и эскадронов. Оставив на пологих склонах убитых и раненых, конница отступила, рассеявшись по холмистой степи.

В Бахчисарае воцарились уныние и страх — все обреченно ждали приближения Прозоровского. Верные туркам мурзы подумывали о бегстве к морю, чтобы, наняв лодки и корабли, покинуть эту проклятую Аллахом землю.

Но Прозоровский, изрядно напугав хана и диван, на Бахчисарай не пошел: на марше его нагнал нарочный из Кафы с приказом остановиться. Ищущий сражений князь долго вертел в руках измятый лист за подписью генерал-поручика Щербинина, пытаясь в коротких строках найти причину такого приказа.

А причина была в письме Никиты Ивановича Панина. В том самом письме, что предписывало Евдокиму Алексеевичу особо не усердствовать в требовании крепостей, но добиться от хана акта о независимости Крыма.

Резоны, изложенные Паниным, были убедительны, но тень обиды все же легла на генеральское сердце: получалось, что и его труды, как и прежние усилия Веселицкого, подвергались сомнению.

А Веселицкий, почувствовав силу ногайцев, решил проигнорировать указание Панина и еще настойчивее стал обхаживать ордынских депутатов.

В конце октября, поощряемые резидентом, депутаты обратились непосредственно к Щербинину с формальным ходатайством об оставлении крымских крепостей за Россией.

Такое же письмо было направлено Сагиб-Гирею.

Для соблюдения целостности и независимости ногайских орд, говорилось в письмах, «крепости Яниколь и Керчь с тем околичным углом, который почти, натурою от сего полуострова отделен, яко способных сих гаваньми мест на содержание в Черном море достаточного флота и гарнизона в вечное отдать владение России».

Ногайцы сами, без согласия крымцев, отдавали крепости России!

Положение в Крыму обострилось до предела — ханство стояло в одном шаге от раскола и, вероятно, внутренней войны.

Сагиб-Гирей в очередной раз собрал диван, который, против обыкновения, заседал недолго, тихо, без криков, с какой-то обреченностью.

Багадыр-ага снова убеждал всех в необходимости уступок:

— Как нам уже известно, в Фокшанах турки проявили податливость домогательствам русских послов и при определенных условиях были согласны отдать наши места. Тогда нам помогла неразумность русского паши. В Бухаресте его не будет! А прежний русский посол нового разрыва не допустит… Чести хана будет нанесен ущерб, ежели кто-то за него станет распоряжаться крымской землей!.. Следует хотя бы внешне сохранить перед всеми государями самовластие хана!

Теперь агу поддержали многие. Даже Мегмет-мурза, который ненавидел русских, понял, что другого выхода нет, и призвал уступить крепости. (Никто из присутствующих, правда, не знал, что в тайной беседе Веселицкий посулил мурзе крупный пансион за содействие).

Диван решил не отдавать судьбу Крыма в турецкие, а тем более в ногайские руки и согласился на все пункты предложенного Щербининым договора. В Кафу поехал мурза с предложением возобновить негоциацию в Карасу-базаре.

Но Евдоким Алексеевич, который уже знал от Веселицкого о решении дивана, церемониться не стал — жестко потребовал немедленно — без всяких переговоров! — подписать договор и акт.

Первого ноября 1772 года долгожданные документы были подписаны.

Главный пункт преткновений и борьбы — седьмой артикул — излагался такими словами:

«Содержаны да будут навсегда Российской империей крепости Яниколь и Керчь, на берегу пролива из Азовского в Черное море лежащие, с гаваньми и околичной землей, то есть начав от Черного моря по старой керченской границе до урочища Бугак, а от Бугака прямой линией на север в Азовское море, оставляя в границах Керчи и Яниколя все источники, довольствующие сии крепости водой, чтоб в тех крепостях запасное войско и суда находиться могли, для стражи и отвращения всяких противных на Крымский полуостров покушений; но только для коммуникации с живущими на кубанской стороне народами, иметь крымцам при Яниколе на собственных своих судах перевоз у особой пристани; равно в Яникольском и Керченском проливе ловить рыбу российским и крымским людям беспрепятственно, исключая те места, кои будут заняты российской флотилией».

Первым под договором поставил подпись хан Сагиб-Гирей. За ним, по очереди подходя к столу, ширинский Джелал-бей, Багадыр-ага, мансурский Шахпаз-бей, аргинский Исмаил-бей, едичкульский Караша-мурза, едисанский Темирша-мурза, буджакский Катырша-мурза и джамбуйлукский Эль-Мурзаг-мурза.

Последним расписался Евдоким Алексеевич Щербинин.

Одновременно татары подписали декларацию об отделении от Турции, в которой выражалась надежда на справедливость и человеколюбие Блистательной Порты, что «не только будем с ее стороны оставлены в покое», но и после завершения нынешней войны она соблаговолит формально признать Крымский полуостров с ногайскими ордами свободными и ни от кого независимыми. Декларация предназначалась для обнародования во всех окрестных землях и владениях.

Здесь же, в Карасубазаре, немедленно были усажены за столы канцеляристы Цебриков и Дзюбин, которым радостный Евдоким Алексеевич велел не вставать до тех пор, пока все подписанные документы не будут размножены в копиях.

Смахивая тонкие струйки пота, катившиеся из-под париков по выбритым щекам, канцеляристы полдня усердно скрипели перьями. Когда они закончили, все пакеты опечатали личной печатью генерала и вручили нарочному офицеру секунд-майору Варавкину. Тот прихватил десяток казаков в охрану и ускакал к Перекопу. Оттуда нарочные, выделенные полковником Кудрявцевым, веером разлетелись в разные стороны — в Полтаву, к главнокомандующему Долгорукову, в Киев, Харьков, в Яссы, Бухарест. Сам Варавкин помчался в Петербург.

Вечером Евдоким Алексеевич устроил пышный ужин для своих офицеров. Те сначала долго соревновались в здравицах в честь Екатерины, Щербинина и Долгорукова, а потом просто напились до бесчувствия.

Евдоким Алексеевич охотно слушал тосты, восхвалявшие его мудрость, долго крепился, чтоб не уснуть прямо за столом, потом, поддерживаемый под руки денщиками, едва дошел до постели и упал на нее как подкошенный…

После подписания договора в Карасубазаре русское посольство покинуло Крым, оказавшийся негостеприимным и опасным. Ощущение исполненного долга было приятно Щербинину, ласкало самолюбие, но тонуло в других, тревожных, чувствах, навеянных увиденным и услышанным за полгода пребывания посольства на полуострове. Несмотря на торжественное и публичное объявление вольности и независимости ханства, многие мурзы по-прежнему оставались верными Порте, продолжались стычки татарских отрядов с русскими гарнизонами, по городам и селениям упорно ходили слухи о предстоящем турецком десанте на побережье.

— Татары, как люди дикие, зараженные разными и по большей части ложными убеждениями, не способны к быстрой перемене образа мыслей, — говорил, прощаясь с Веселицким, Щербинин. — Вам, господин резидент, предстоит много потрудиться, чтобы возбудить в их заблудших умах понимание нашего благодеяния…