Готовая сделать решительный бросок вперед колонна егёрей напряглась, сжалась, ожидая сигнала. Молодой Долгоруков, привстав на стременах, смотрел на артиллеристов: еще один залп — и он даст команду на штурм.
Но тут в створе ворот мелькнул и исчез белый лоскут. Затем еще раз.
За спиной Долгорукова кто-то неуверенно прохрипел:
— Ваше сиятельство, кажись, сдаются…
Из ворот вышел турок, без оружия, помахал рукой, обращая на себя внимание, и боязливо зашагал к Долгорукову. Остановившись шагах в десяти от него, крикнул, коверкая слова:
— Мой паша… твой паша… письмо дать.
Князь Василий приказал взять турка под стражу и отвести к отцу.
Через переводчика Якуба турок сообщил командующему, что послан к предводителю русской армии с письмом от сераскира Ибрагим-паши, который сдает город на милость победителя, но просит свободу себе и своей свите.
— Кто таков Ибрагим-паша?
— Он прибыл в Кафу с войском неделю назад.
— А где Абазы-паша?
— Нет его.
— Как нет? Куда ж подевался?
— Когда предводитель начал сражение, паша на корабле ушел в Еникале.
Василий Михайлович засмеялся:
— Хорош полководец! Войско бросил, а сам сбежал!.. Султан, поди, за это не пожалует…
(Мустафа, действительно, не простил паше разгрома и трусости: через два месяца, жарким августовским днем, отрубленная голова Абазы была выставлена в Константинополе на всеобщее обозрение и поругание.)
Долгоруков отер ладонью красное потное лицо, присел на пушечный лафет и продиктовал короткий ответ сераскиру. Письмо вручили Якубу, и тот, на подкашивающихся от страха ногах, понуро поплелся вслед за турком в крепость.
Пряча глаза от настороженного взгляда Ибрагим-паши, Якуб пересохшим голосом прочитал с листа, что сераскир «высочайшею ее императорского величества милостью обнадеживается и даруется ему жизнь. А по безприкладному ее величества ко всем припадающим к стопам ее оказываемому милосердию, объявляется ему и все его имение. Но чтоб он и все, кто при нем есть, отдались военнопленными и тотчас из города вышли к главнокомандующему в предместье».
Седобородый Ибрагим-паша, удовлетворенный миролюбивым посланием, сказал устало:
— Передай Долгорук-паше… мы выходим…
Из крепости Якуб возвращался бегом, боясь случайного выстрела в спину, и, задыхаясь, повторил слова паши Долгорукову.
Осмотрительный Эльмпт сказал беспокойно:
— Предосторожность надобно взять, ваше сиятельство. Турчин — он всегда турчин. Как бы на грех не нарваться.
— Против такой силы не грешат, Иван Карпович, — величаво отозвался Долгоруков.
Но советом не пренебрег — послал к воротам изюмских гусар, а пехоту построил в две шеренги, подобно огромному циркулю, широко расставленные ножки которого тянулись к крепости и сужались у места, где стоял русский генералитет.
Ибрагим-паша выехал верхом на рыжей лошади, держа в руке обнаженную саблю. Рядом ехал янычарский ага Сейд-Омер, десяток офицеров.
Под дробь русских барабанов паша, склонив голову, отдал свою саблю Долгорукову.
Тот взял ее, вскинул вверх.
Пехота торжествующе гаркнула тысячеголосое: «Ура-а!»
Василий Михайлович оглянулся, жестом подозвал Якуба:
— Переведи ему… Слава и доблесть русского оружия внушают мне твердо держаться данного обещания. Именем моей всемилостивейшей государыни, уважая знатность чина и почтенные лета паши, я возвращаю саблю и даю свободу ему самому и его свите… Прочих, согласно военным правилам, объявляю своими пленными.
И уже не в силах сдержать нахлынувшее ликование, вскричал протяжно и звучно:
— Виват Росси-и-и!
— Вива-ат!.. Ура-а-а! — густым эхом отозвалась армия.
В воздух полетели солдатские треуголки, захлопали ружейные выстрелы, тягуче ударили холостыми зарядами пушки бригады Тургенева. Всех — от главнокомандующего до последнего обозника — обуяло волнующее, необъятное, гордое чувство долгожданной победы. Долгоруков прослезился. Генералы, блестя влажными глазами, тоже достали платки. Офицеры и солдаты слез не скрывали.
— Вива-ат Россия-я!.. Вива-ат великая-я!.. Вива-ат!..
Под командой генерал-квартирмейстера Михаила Каховского первым в покоренную Кафу вошел 2-й гренадерский полк. На крепостных башнях и стенах взвились овеянные славой побед русские флаги.
Крым пал!.. Пал быстро и легко, как падает с ветки от слабого прикосновения ветра перезревшее яблоко. Турецкие янычары не пожелали умирать за чужую им крымскую землю. Татары же, понимая свою беспомощность перед регулярной армией, на последний — смертный! — бой так и не решились.
8
Несмотря на многочисленные обещания, татары не спешили объявлять о своем отторжении от Порты, депутатов с подписанным актом не присылали, и Долгоруков, желая показать им свою твердость, приказал занять все важные крымские города. К Акмесджиту и Балаклаве направился отряд генерал-майора Чарторижского, к Бахчисараю — легкая кавалерия князя Прозоровского.
Расчет оказался правильным: уже второго июля в лагере под Кафой появился буджакский Джан-Темир-мурза. В числе прочих ногайцев, не захотевших переселяться на кубанские земли, он отстал от орд и ушел в Крым под знамена Селим-Гирея.
Веселицкий, к которому привели мурзу, оценил его приезд как очередную уловку татар и не стал тревожить командующего докладом. Но сам допросил подробно. По словам мурзы, в Карасубазаре собрались все крымские беи и мурзы и выговаривали хану Селим-Гирею за обман народа.
— Да ну? — издевательски хмыкнул Веселицкий. — И как же?
— Попрекали тем, что хан своими обнадеживаниями в храбрости турецкого войска привел всех жителей в бедственное состояние. А из него выход ныне один — отторжение от Порты и подписание прошения к России о вступлении в союз и дружбу.
— И что ответил хан?
— Опасается мести Порты, которая предаст его проклятию. Кричал, что не хочет ходить по Крыму с сумой.
— А Ширины?
— Сказали, что ради него одного все общество жертвовать собой не должно, и посоветовали уехать прочь… Меня прислали предупредить, что через несколько часов прибудут депутаты для ведения переговоров с Долгорук-пашой.
Действительно, спустя четыре часа в лагерь въехали знакомые уже Исмаил-мурза, Азамет-ага и Эмир-хан. Веселицкий отвел их к Долгорукову.
Василий Михайлович, раздраженный татарскими проволочками, на приветствие пробурчал что-то невнятное, потом заговорил медленно и сумрачно:
— Я пришел в Крым, дабы освободить татарский народ от постыдного рабства Порты и дать ему свободу и волю. И что же я вижу?.. Вместо скорейшего вступления в дружбу — непохвальные поступки!.. Мне вот генералы пишут, — он ткнул пальцем в стопку рапортов, — о вашем коварстве… Нападения на деташемент генерала Броуна! Нападения на форпосты под Козловом!.. Я оставил в Перекопе двух офицеров. Но стоило им выехать ко мне, как злодеи напали на экипажи, убили капитана Хотяинцева и пять казаков охраны… Здесь все написано! — постучал он пальцем по бумагам.
Исмаил-мурза ответил спокойно, даже чуть небрежно:
— Про офицеров мы знать не знаем. А что до нурраддин-султана, то к нему уже послали нарочного с запрещением атаковать впредь… Предводитель русского воинства может не волноваться.
— Вы, крымцы, к обещаниям охочи! Только исполнять их не поспешаете… Акт привезли?
Исмаил оставил вопрос без ответа, сам спросил:
— Крымское общество интересуется: будет ли избираемый хан подвержен переменам или останется в своем достоинстве на всю жизнь?
— Хан, коего вы изберете, как принято в просвещенных державах, будет бессменный, — уверенно сказал Долгоруков.
Исмаил кивнул, снова спросил:
— Когда все крепости и пристани будут заняты русскими гарнизонами, останется ли в Крыму остальная армия?
— Как прикажет ее величество… Вы поскорее посылайте в Петербург своих послов с присяжным листом. Они и спросят государыню о том.
Ответ Долгорукова не удовлетворил мурзу. Он облизнул губы, сказал озабоченно:
