— Везите, господа, государыне счастливую весть!..

А Репнин тем временем проводил турецких полномочных к Биюк-Кайнарджи и, прощаясь, напомнил, что размен трактатов назначен на пятнадцатое июля.

— Теперь-то зачем спешить? — раздраженно бросил Ахмет-эфенди.

Репнин, милостиво прощая турку резкость, сказал снисходительно:

— Нам хочется поскорее порадовать вашего султана.

Нишанджи ожег князя злым взглядом, но смолчал…

В указанный день, в 4 часа после полудня, в русском лагере звонкой россыпью затрещали полковые барабаны, вытянулись в шеренгах пехотные роты. У пушек застыли артиллеристы.

Ресми Ахмет-эфенди, держа на вытянутых руках подписанный великим визирем и скрепленный его печатью экземпляр трактата, без всякой торжественности, постным голосом сказал негромко:

— Великий визирь Муссун-заде Мегмет-паша все артикулы трактата приемлет и утверждает по силе полной мочи, данной ему от своего султана.

Бумаги принял Репнин. Он же передал туркам экземпляр, утвержденный Румянцевым.

Фельдмаршал наблюдал за разменом трактатов, стоя в нескольких шагах от Репнина, строгий, величественный, весь мундир в сверкающих орденах — истинно предводитель победоносной армии. Он участвовал во многих сражениях, одержал немало блестящих побед, но войну выигрывал впервые и был безмерно счастлив своей удачливостью. (Будущие историки, расписывая его подвиги, назовут эту войну коротко и точно — румянцевская.)

Когда церемониал размена трактатов закончился и барабанщики разом прекратили выбивать дробь, в наступившей тишине прозвучал фельдмаршальский голос:

— Да многолетствуют наши государи!.. Да благоденствуют их подданные!

Солдаты и офицеры дружно гаркнули: «Виват!» Крик тут же потонул в Длинном, тягучем грохоте салютующих пушек, поднявшим в небо с окрестных деревьев стаи испуганных птиц.

Сто один залп — таков был приказ фельдмаршала!

Артиллеристы продолжали еще суетиться у орудий, вкладывая все новые заряды, а на краю лагеря дождавшиеся сигнала нарочные офицеры — кто в карете, кто верхом — разлетелись в разные стороны, неся в своих сумках заготовленные в канцелярии пакеты с сообщениями о подписании мира.

Вечером, сидя во главе длинного стола, сплошь уставленного обильными яствами, захмелевший Румянцев расслабленно поманил пальцем Репнина.

— Готовься, князь, в дорогу… Ты негоциацию вел — тебе и трактат в Петербург отвозить.

Репнин, с распущенным на шее Шарфом, краснолицый, с осоловевшим взглядом, расплылся в пьяной улыбке.

На следующий день, отоспавшись, загрузив на карету два сундука с личными вещами, взяв с собой полковника 3-го гренадерского полка графа Семена Воронцова, князь выехал к переправе у Гуробал. Кроме подлинного трактата, Николай Васильевич вез в портфеле реляцию фельдмаршала.

«Я льщу себя, — писал Румянцев Екатерине, — что ваше императорское величество, оказывая благоволение высочайшее о подвигах, которые в течение войны оружием мне вверенным учинены, с равною благодарностью воспримите сим образом заключенный мир, которые есть плод счастливой войны, существом своим полезен отечеству и слава коего возносит имя бессмертное победительницы…»

Войну с Турцией выиграли Румянцев и другие полководцы — Долгоруков, Петр Панин, Алексей Орлов. Но победительницей была Екатерина.

Хаджи Али-паша не стал искушать судьбу соперничеством с кораблями контр-адмирала Чичагова — звездной бархатной ночью отвел флот от кубанского побережья, а восемнадцатого июля внезапно появился в крымских водах на алуштинском рейде. Под прикрытием пушек линейных кораблей легкие транспортные суда подошли к каменистому берегу и стали высаживать десант.

Командир алуштинского поста капитан Николай Колычев, окинув взором многочисленное турецкое войско, понял, что отразить неприятеля он будет не в силах, и приказал отступать к деревне Янисадь. Но часть егерей капитан послал к береговым ретраншементам, чтобы задержать янычар, пока снимутся с места обоз и артиллерийская батарея.

Несколько турок, первыми выбежавшие из воды, упали на холодную гальку, сраженные меткими выстрелами егерей, остальные, осыпая солдат градом пуль, колышущейся толпой стали растекаться по пустынному берегу. Прячась за кустами и деревьями, за поросшими мхами валунами, они быстро охватывали егерей с флангов.

Увидев угрозу, егеря оставили ретраншементы и бросились догонять колонну, по которой уже палили янычары.

Несколько пуль попали в лошадей, натужно тянувших телеги по обрывистой дороге. Лошади испуганно рванулись в стороны, две или три упали, заскользили по склону, таща за собой повозки. Ездовые успели спрыгнуть наземь, отскочить, а весь небольшой обоз полетел в пропасть. Но артиллерийские упряжки, шедшие в голове колонны, ездовым удалось удержать.

Турки не стали преследовать Колычева, и он вывел отряд к деревне почти без потерь. (За это спустя несколько дней Долгоруков произвел капитана в секунд-майоры, а офицерам отряда выдал по 50 рублей.)

Пока Колычев отходил к Янисалю, пока янычары заканчивали высадку, переправляли с кораблей на берег полевую артиллерию, припасы и снаряды, на окраине Алушты разгорелся настоящий бой.

Узнав от Чичагова об исчезновении турецкого флота из кубанских вод, Долгоруков — он Держал штаб в деревне Сарабуз, в пятнадцати верстах от Акмесджита, — решил на всякий случай укрепить береговые посты в Крыму и выдвинул вперед, к деревне Шумле, батальон подполковника Рудена из Московского легиона, приказав занять удобную позицию и ждать прихода главных сил. Однако Руден, увидев, что турки заняли окрестности Алушты, решил порадовать командующего своим рвением, нарушил приказ и повел батальон в атаку, надеясь сбросить янычар в море. Турки встретили легионеров таким жестоким огнем, что батальон, потеряв за полчаса 120 человек убитыми и ранеными, бесславно отступил.

Долгоруков, выслушав доклад о потерях, пришел в ярость — кричал, ругался, грозил примерно наказать непослушного подполковника, но остыв — простил его, отметив, что Руден совершил эту безрассудную атаку не по злому умыслу, а лишь горя ненавистью к коварному неприятелю.

Закрепившись в Алуште, Али-паша вечером выслал большой отряд янычар в сторону Ялты, где на следующий день намеревался высадиться сам. Татарские проводники всю ночь вели отряд лесной горной дорогой к деревне, и перед рассветом турки неожиданно атаковали ретраншемент майора Салтанова.

Бой шел до полудня. Батальон держался стойко, отбивая раз за разом наскоки татар и янычар. И лишь когда артиллеристы израсходовали все заряды, а к туркам подошло подкрепление, стало ясно, что дальнейшая оборона бессмысленна. Салтанов принял решение взорвать все пушки и пробиваться в сторону Балаклавы.

Один за другим прогрохотали, содрогнув горы, мощные взрывы, разметавшие орудийные лафеты, покорежившие толстобокие стволы. Салтанов построил солдат в штурмовую колонну, сам встал в ее голове и, с ружьем наперевес, первым бросился на прорыв.

Дорогу на Балаклаву закрывали татары. Лихие наездники, они плохо сражались в пешем строю — не выдержали плотного штыкового удара салтановцев и расступились. Батальон вырвался из окружения и ушел в горы, оставив на ялтинских склонах 200 солдат и офицеров, в том числе храброго майора Салтанова, зарубленного в рукопашном бою.

Быстрая потеря Алушты и Ялты больно ударила по самолюбию Долгорукова. За три года, прошедших со времени завоевания Крыма, это была первая неудача генерала. Привыкший к постоянным турецким угрозам вернуть утраченное владычество, Василий Михайлович никак не ожидай, что эти угрозы воплотятся в реальный десант.

Стремясь вернуть потерянные города, он оставил Сарабуз, провел Московский легион в Янисаль, дал ночь на отдых, а утром двадцать третьего июля бросил семь батальонов генерал-поручика Мусина-Пушкина на штурм Алушты.

— Ты уж постарайся, Валентин Платоныч, — по-отцовски шепнул Долгоруков графу, ставшему к этому времени мужем его дочери — княжны Прасковьи Васильевны. — Тебе басурман бить не привыкать.