— Поедешь к князю Долгорукову, — строго сказал Панин. — Отдашь в руки! И поторопи, чтоб не медлил с ответом… Ждать тебя здесь не буду — навстречу мне поедешь. Ступай!..

Спустя три дня вслед за Осиповым из Петербурга выехал штаб командующего. Опасаясь, что на почтовых станциях не хватит свежих лошадей, Панин разделил шестьдесят пять штабных упряжек на две части, отправив их с суточным интервалом. А затем занялся составлением своего обоза.

Кроме 10 тысяч рублей «на подъем», ему за счет казны были выделены одна карета, две коляски и шесть роспусков. Собственный багаж Петра Ивановича был не особенно велик, но Мария Родионовна собиралась так, словно хотела поразить провинциальных модниц обилием и богатством нарядов.

— Не на бал едем, сударыня, — сдержанно попрекнул ее граф, глядя, как слуги грузят на роспуски большие сундуки. — На войну поспешаем.

Но оставил все, что было приготовлено.

Обоз покинул Петербург двадцать третьего августа. Панины выехали на следующий день. Меняя на каждой станции уставших лошадей, проезжая за сутки до 130 верст, первого сентября прибыли в Москву.

Сюда же, в первопрестольную, примчался с рапортом Долгорукова прапорщик Осипов. Князь доложил командующему, что расположил армию между реками Синюхой и Бугом, а главную квартиру поставил в деревне Добрянка.

Отдохнув в Москве несколько дней, Панины продолжили путь в Малороссию.

Почти две недели карета катила по унылым проселкам. Ставшее серым и низким небо дышало осенней прохладой, сочилось моросящими дождями. Над скошенными побуревшими полями по утрам раскачивались зыбкие туманы, желто-красные леса сыпали опадающей листвой. В почерневших деревнях вязко тянуло навозом, хрипели на покосившихся плетнях петухи, вместо дороги — от избы до избы — синеватая грязь.

Утомленная длинными перегонами, ночлегами в чужих домах, без привычных удобств, Мария Родионовна поскучнела, захандрила, все чаще прижимала кружевной платочек к слезливым глазам. Еще в Москве она почувствовала, что понесла от Петра Ивановича своего первенца, и теперь опасалась, что ее растрясет на ухабистых дорогах.

Панин тоже встревожился за судьбу будущего наследника — приказал ехать медленнее, осторожнее. И участливо поглядывая на жену успокаивал:

— Ничего, Маша, осталось недолго… Потерпи…

Семнадцатого сентября в трех верстах от Добрянки командующего встретил дежурный генерал-майор граф Христиан фон Витгенштейн с группой штаб-офицеров.

— Коня! — коротко бросил Панин, открыв дверцу.

К карете подвели статного темно-гнедого с подпалинами жеребца.

Петр Иванович лихо, прямо с каретной ступеньки уселся в седло, дернул поводья.

Последние версты ехали не спеша. Панин почти всю дорогу молчал. Офицеры тихо переговаривались, обсуждая не то командующего, не то его жену, белевшую в каретном оконце любопытствующим лицом.

Вскоре показалась деревня, у которой в две линии выстроились пехотные и кавалерийские полки.

Сутуловатый Панин выпятил грудь, ткнул каблуками упругие караковые бока жеребца, перешел на рысь. Витгенштейн и офицеры скакали позади, уклоняясь от летевших в них комьев грязи, срывавшихся с копыт коня командующего.

Навстречу Панину выехал Долгоруков, отрапортовал зычным, густым голосом… Ухнули, салютуя, пушки, пустив над полем пепельные дымы… Дружно закричали солдаты.

Петр Иванович неторопливо объехал полки, обернулся к Долгорукову, бросил гнусаво:

— Довольно, князь… Устал я с дороги…

Отдохнув после утомительного путешествия, ближе к вечеру Панин потребовал подробных и точных докладов о состоянии вверенной ему армии.

Долгоруков, морща мясистый нос, сбивчиво перечислил состав генералитета, сообщил о количестве пушек и лошадей в полках, о числе людей, отдельно упомянул убитых и умерших от ран. Затем генеральный штаб-доктор Кондрат Даль доложил о количестве больных, какими болезнями они одержаны и в каких госпиталях записаны, генерал-провиантмейстер Николай Колтовский — о наличии в магазинах провианта и фуража, а обер-кригскомиссар Семен Гурьев — о денежном и вещевом довольствии.

Панин, хмурясь, выслушал доклады, отругал за упущения, но никаких указаний по поводу дальнейших действий генералам не дал — ждал вестей из Петербурга.

Полагая, что в осеннюю распутицу, с каждой неделей приближавшей снежную зиму, кампанию этого года можно считать законченной, он никак не ожидал, что Совет решится на продолжение активных боевых предприятий. Поэтому поразился привезенному восьмого октября нарочным офицером приказу о взятии Второй армией турецкой крепости Бендеры.

— Как можно говорить о Бендерах?! — гневно восклицал он, расхаживая по скрипучим половицам лучшей в Добрянке хаты, спешно оборудованной под штаб-квартиру командующего. — При таком состоянии полков я не токмо взять, но и осадить крепость должным образом не могу!.. Захарка намеренно подвигает меня на приступ, чтобы опорочить в глазах армии и света… Скудоумец!

— Ему виднее, — безучастно дрогнул тяжелым подбородком Долгоруков, грустно поглядывая в запотевшее окошко.

Князь был обижен, что после ухода Румянцева армию доверили не ему, а этому выскочке Панину, у которого всего-то достоинств — брат высоко летает. Он не желал служить под командованием Панина и уже подумывал о письме Екатерине с просьбой об увольнении из армии якобы для лечения.

Панин не понял истинного состояния души Долгорукова, посчитал, что тот защищает Чернышева, и заговорил в своей обычной манере — зло и резко:

— Говорите, виднее? А видит ли он, что армии надобно пройти триста верст, прежде чем осадить Бендеры?.. Это по такой-то погоде, по таким-то дорогам!.. И разве ему не ведомо, что осадные орудия могут быть доставлены сюда не ранее декабря?.. Боже мой! Как я могу их сюда переместить? Для тех семи пушек, что в Киеве находятся, потребно до шестисот лошадей. Где я возьму столько?

Панин, вероятно, говорил бы еще долго, но осерчавший Долгоруков бесцеремонно оборвал его:

— Так вы будете выполнять приказ?

У графа свирепо запрыгали мешки под глазами. Горящим взором он окинул Долгорукова, медленно и ядовито процедил сквозь зубы:

— Я сам знаю, что мне делать…

Армию Панин трогать не стал — отправил к Бендерам генерал-майоров Витгенштейна и Лебеля с четырьмя пехотными полками, тремя эскадронами кавалерии и тринадцатью пушками.

— Попытайте счастья, господа, — напутствовал он генералов. — А коль фортуна отвернёт свой лик — возвращайтесь…

Витгенштейн сделал стремительный марш и тринадцатого октября остановился в двенадцати верстах от Бендер. Ближе подойти не удалось: турки постоянно нападали на отряд, и генерал вместо продвижения вперед вынужден был отбивать их атаки. Продержавшись несколько дней, Витгенштейн, памятуя слова командующего, отступил.

А вконец разобиженный Долгоруков спустя несколько дней написал Екатерине прошение об увольнении из армии для поправки пошатнувшегося здоровья. Императрица, знавшая о натянутых отношениях двух генералов, ходатайство удовлетворила и в январе 1770 года отправила князя в отпуск.

Результаты минувшей кампании обеспокоили Екатерину. Победы, одержанные Первой армией, в силу их малой значимости турок не испугали. Султан Мустафа не утратил воинственности, о мире даже не помышлял и по-прежнему держал у Дуная многотысячное войско.

— Сильного неприятеля придется долго воевать, — предостерегал императрицу Никита Иванович Панин. — Рассуждать о военном успехе совершенно рано, ибо неведомо, каким образом пойдут дела будущие… Политика, как известно, имеет матерью силу! И без военного успеха не будет успеха политического…

Захар Чернышев в политику не лез — предпочитал разговаривать с турками языком пушек. И настоятельно советовал поскорее осадить Бендеры.

— Нам требуется крупная виктория! — убеждал он государыню. — Только так можно поколебать уверенность неприятеля. Да и татар поставим в трудное положение, поскольку им придется гадать, что мы предпримем после Бендер: поход на Крым или на Царьград. В любом случае они должны будут держать войско в самом Крыму или поблизости от него, чтобы оборонить полуостров от оружия вашего величества…