— Они статьи Корана поминают, поясняя свое упорство. Однако посмотрим, что в вашей святой книге пишется.

Он открыл Коран, нашел нужную статью и, медленно водя пальцем по строчкам, прочитал:

— Вот… «Не предвидя такой опасности, от которой конечная гибель обществу нанесена быть может, не соглашается на принятие представлений других народов, хотя бы оные и полезными казались, и тогда только, когда уже самая опасность предвидима и необходимость настоит, ибо нужда в таком обстоятельстве закон отменяет»… Отменяет!

Веселицкий захлопнул книгу, поставил на полку и с ноткой презрения воскликнул:

— Не сим ли пунктом веры защищалась Крымская область, когда князь Долгоруков подавал из Полтавы полезные советы о вступлении в вечную дружбу с Россией?!

Абдувелли-ага помолчал, чувствуя некоторую неловкость: русский поверенный знал что говорил.

— Чего ради духовные ныне упорствуют в уступке? — продолжал Веселицкий. — Ссылаться на веру, когда можно предвидеть гибель всего полуострова от вероломства Порты?! Ведь турецким кораблям от Стамбула до здешнего побережья плыть каких-нибудь тридцать часов. А Россия может укрепить вашу землю своими войсками не ранее, чем через семь недель… Духовные знают это, но лицемерно надеются в такое разорительное для области время свою выгоду получить. Внешне являют собой целомудрие, святость и благочинение, а внутри желают поделить имущество ближнего.

Веселицкий подождал, когда Идрис-ага закончит переводить, и уже мягче, стараясь быть убедительным, сказал:

— Творец велел повиноваться своим властителям. Его светлость хан избран Божьим промыслом государем Крымской области. Он одарен всеми качествами, что способствуют добродетельному и благоразумному управлению подданными, снабжен искусными чинами правительства и должен заботиться о народе… Не духовных слушать, а о народе заботиться!.. Я надеюсь, что он поймет простую истину: крепости надобно уступить для благополучия и защиты татарского народа!

Сосредоточенный взгляд застывших глаз аги показывал, что речь Веселицкого произвела на него сильное впечатление. Логичным, основательным доводам канцелярии советника трудно было противопоставить что-либо убедительное, кроме слепого, безрассудного неприятия.

— Я перескажу хану ваши резоны, — подавленно сказал Абдувелли-ага, прощаясь. — И постараюсь убедить его в полезности уступки крепостей.

— В таком случае вы заслужите благодарность не только татарского народа, но и его сиятельства князя Долгорукова, который скупиться не станет, — многозначительно пообещал Веселицкий, намекая на хорошее вознаграждение.

Никита Иванович Панин около часа провел за письменным столом, набрасывая черновые заметки о политическом и военном положении империи, которые собирался представить Екатерине. Писал он неторопливо, часто откладывая перо, подолгу обдумывая то или иное предложение, стараясь и мысль выразить точно, и изящность слога соблюсти.

Положение измотанной военными действиями империи было затруднительным: война с Портой затягивалась, мятежники в Польше продолжали сопротивляться, дело независимости Крыма не достигло еще желаемого завершения. К этому следовало добавить зарождавшиеся осложнения в отношениях с Австрией, ревниво наблюдавшей за победами русских войск в Крыму и особенно за стремлением России и Пруссии укрепить свое влияние в Польше.

«Венский двор, — писал Панин, — или, лучше сказать, первенствующий оного министр князь Кауниц питает в сердце своем величайшую ненависть и явное недоброжелательство к успехам оружия нашего. Искры одной, так сказать, недостает к превращению оных из пассивного умозрения в сущий активитет.

Обращаясь к сей несложной картине, нахожу я, что новые в ней открывшиеся тени требуют и новых времени и обстоятельствам свойственных средств, а особливо подчинения их всех точным и исправно размеренным правилам, как по состоянию сил и ресурсов наших, так равным образом по количеству и важности опорствующих нам пружин. Если бы Венский двор оставался равнодушным зрителем нашей войны, то можно было бы оставить в Польше один корпус, а главными силами ополчиться против турок и действовать столь наступательно, чтобы принудить их безмолвно принять мир на наших кондициях. Но теперь, когда Кауниц, убедив себя и двор в необходимости сохранения равновесия между Россией и Портой, доводит дело до крайности и почти явного разрыва с нами, благоразумие требует уступить обстоятельствам и удовольствоваться тем, чтобы пункт вольности и независимости крымцев и прочих татар, как наиболее нас интересующий, прежде всего был определен и немедленно утвержден…»

В минувшем октябре Никита Иванович уже предлагал Екатерине выделить татарское дело в «особливую негоциацию», что явилось бы, по его мнению, кратчайшим путем к скорейшему избавлению от многих забот. Он и сейчас придерживался того же мнения, изложив в записке свои резоны. Но при этом добавил, что здравая политика и интересы отечества требуют от России употребления всех возможных средств к быстрому окончанию войны с Портой на выгодных условиях, чтобы «при действительном ополчении противу нас Австрийского дома не быть нам принужденными на сопротивление новому, свежему и сильному неприятелю доходить до самых крайних и последних государственных ресурсов, когда обыкновенные все в другую сторону обращены».

Панин писал долго…

На Екатерину записка графа произвела удручающее впечатление. Она сама видела, как тяжело России продолжать войну, знала о недовольствах австрийцев и готова была пойти на некоторые уступки в Польше. Но предложение Панина об отказе требовать от Порты по праву завоевания Молдавию и Валахию явилось неожиданным.

— Я полагаю, что не следует думать, что для Венского двора равноважными являются татарская независимость и отторжение княжеств, — попытался объяснить Никита Иванович. — Первый пункт может возбудить некоторую зависть против силы нашей империи. Но главный интерес для двора заключен во втором: не допустить Россию к освобождению своих единоверных молдаван и волохов и приумножению земель империи.

— Стало быть, отступление от требования завоеванных княжеств послужит облегчению других наших видов? — спросила Екатерина.

— Особливо татарского дела, ваше величество! Ибо тут австрийцы нашему приобретению завидовать будут меньше… Да и Порта, видя нашу умеренность, с большей податливостью согласится на негоциацию. Тем более, что первый шаг к ней она уже сделала: выполнила предварительное наше условие, освободив в прошлом мае из плена господина Обрескова.

— Прежде чем идти на негоциацию, надобно от Крыма добиться уступок! Однако из писем князя Долгорукова я вижу одно: хан и правительство не желают отдавать крепости. Есть ли у вас гарантии, что к началу негоциации мы уладим это дело?.. Объясните мне, граф, — голос Екатерины вдруг вспыхнул гневом, — почему наш поверенный Веселицкий не может добиться уступок?!

— В рассуждении моем, — спокойно, пытаясь смягчить негодование императрицы, ответил Панин, — здесь есть одна ошибка Веселицкого. Заботясь о благе отечества, коему он беспредельно предан, и стараясь рвением своим заслужить благоволение вашего величества, он слишком прямолинейно и, как можно судить по его письмам, сурово разговаривает с татарами.

— Это я заметила… Но среди крымцев есть умные люди! Уверена, они не только блюдут в Крыму свои интересы, но и понимают наши там виды. На них нужно опираться!

— Примеряясь к образу татарских мыслей, смею предположить, что едва ли многие из знатных чинов находятся ныне в спокойном положении. Они уважают не столько грозящую им опасность от турок, сколько соблазн и предосуждение их закону от тесного с христианской державой соединения и предания себя в ее покровительство.

— В таком случае не хватит ли с нас скромных стараний, о которых только тамошним начальникам известно?

— Вы имеете в виду еще раз обратиться с манифестом к народу?