Вернувшись в Бахчисарай, Либгольд поспешил к Веселицкому и, распаляя себя воспоминаниями недавней ссоры, доложил обо всем увиденном и услышанном.

Петр Петрович нахмурился: понял — татарский бунт неизбежен. Поблагодарив полковника за службу, он отпустил его, а затем написал обстоятельные рапорты Долгорукову и Якобию.

Ночью, бессонно ворочаясь в душной постели, он тронул рукой горячее плечо жены, сказал негромко:

— Завтра с детьми поедешь в Перекоп.

Жена, поглаживая распухший от бремени живот, вздохнула испуганно:

— Зачем в Перекоп, Петенька?

— Здесь скоро горячие дни настанут. А тебе рожать надобно… Проси его сиятельство отослать вас в Россию… Я уже написал ему…

К полудню багаж был уложен, и резидентская карета, сопровождаемая десятком казаков из команды Либгольда, раскачиваясь на ухабах иссохшей дороги, укатила на север.

Долгоруков, выслушав зачитанные адъютантом рапорт и письмо Веселицкого, с неожиданной беспечностью заметил:

— Наш старик совсем трусливым стал. Все заговоры мерещатся… Татары не первый раз грозятся, а выступить — кишка тонка. И теперь так будет!

Он приказал ввести жену резидента, сказал несколько утешительных слов.

Но та, обхватив руками огромный живот, неуклюже опустилась на колени и, заливаясь слезами, стала целовать генеральскую руку:

— Не можно мне там… Боязно… Зарежут нас татары… И Петю зарежут.

— Ну-ну, — отдернул руку Долгоруков. — Полно, полно, сударыня… Встаньте!

И мигнул офицерам.

Те подхватили резидентшу, поставили на ноги.

— Поживите покамест здесь, — успокоительно сказал Долгоруков, отирая мокрую кисть платком. И вполголоса добавил офицерам: — Баб мне только не хватало… Дня через два отправьте ее назад в Бахчисарай…

Очередное заседание Совета вел Никита Иванович Панин. И в который раз на нем обсуждался вопрос о скорейшем заключении мира с Турцией. На правах председательствующего Никита Иванович говорил первым. Говорил долго, умными, отточенными фразами:

— С Бухарестского конгресса я примечаю, что Порта, упоминая о вольности татар, во всех своих отзывах уклоняется присовокуплять к слову «вольность» слово «независимость». Долг неусыпного нашего бдения полагает не дать ей воспользоваться сей хитрой уловкой варварской ее политики. Особливо, когда мы согласились сохранить султанские преимущества над татарами по общему их единоверию. Полагаю, что и в новой негоциации она постарается избежать соединения этих двух слов. Поэтому я считаю за нужное еще раз напомнить графу Румянцеву прилежно проследить, чтобы при подписании мирного трактата оба слова вместе оглавлены были, и татары признавались областью в политическом и гражданском состоянии никому, кроме единого Господа, не подвластными… Из переписки графа с великим визирем видится, что Порта, по своему обыкновению, готовится тянуть негоциацию без границы, томя наше терпение и выторговывая тем для себя лучшие условия. Отечеству нашему мир весьма нужен, и мы его должны добиваться со всей алчностью. Однако визирь и турецкие министры крепко ошибаются, если полагают, будто у нас все государственные ресурсы истощены вконец, что мы не в состоянии продолжать войну, а поэтому станем сговорчивее…

— Напротив, — не удержался Захар Чернышев, — к настоящей кампании приготовления везде изобильно сделаны.

Панин продолжал говорить:

— Понятно, что чем более удаляемся мы от своих границ и, следовательно, от центра наших ресурсов, тесня визирскую армию, тем более она к своим центрам приближается. Но с другой стороны, столь глубокое наше вступление в самую внутренность Порты может быть для Царьграда гораздо опаснее и оставить следы нашествия на долгое время. Ибо чем менее мы будем находить возможности установить в тех землях твердую ногу, тем более военный резон принудит нас опустошать все места и селения, кои могли бы послужить в пользу турецких войск. Ежели визирь разумный полководец — он должен это понимать!.. И в этом я вижу возможности скорого примирения.

— Сомневаюсь, — с легкой иронией заметил Орлов. — Он же ваших рассуждений не слушает.

Шутка успеха не имела — все сидели с невозмутимыми лицами. И только генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин, ставший с конца мая еще одним членом Совета, растянул губы в рассеянной улыбке.

Панин не обратил внимания на реплику Орлова — граф, потеряв прежнее влияние, был не опасен, — и, сохраняя серьезное лицо, продолжал говорить:

— Коль мы увидим усталость армии проводить войну наступательную — совсем мало трудов потребуется, чтобы превратить ее в оборонительную. Но прежде следует все важные турецкие крепости, занятые нами, до подошвы подорвать и истребить, города и селения опустошить, а жителей — всех без изъятия! — со всем имуществом перевезти в Россию. В империи есть еще много мест, находящихся в пустоте и незаселенности!.. Такое, до последней головы, переселение жителей Бессарабии, Молдавского и Волошского княжеств будет весьма достаточно к награждению всех наших убытков, понесенных в войне, и обратится для Порты в самый чувствительный и непоправимый удар. Ибо лишится она знатных и плодородных провинций, что самому Царьграду давали большую часть его содержания. Употребление сей крайней меры к облегчению нашего военного бремени находится в наших руках, и принятие ее токмо от нас зависит… Однако не будем лукавить — существование и целость Порты через естественное связывание взаимных интересов столь же полезно для России, сколь и ей Россия. Порта должна это чувствовать не менее нашего и не подвигать нас на крайности. Ибо великое пространство, опустошаемое в таком случае нашими войсками, сделает ее физически почти несуществующей с той стороны, где теперь театр войны происходит и с которой мы могли быть атакованы. Тогда туркам к произведению война одна перспектива будет — в возвращении под свою власть Крымского полуострова и всех татар. Но кто беспристрастным оком рассмотрит положение Крыма, близость его к нашим границам, тот должен признать, что, взяв там ныне твердую ногу, мы делаем совершенно невозможным изгнание нас оттуда силой оружия. Сухой путь к нашествию турок заперт, а свобода моря будет оспариваться нашими судами. И ежели великий визирь имеет на плечах разумную голову, он должен понять, что лучше получить по мирному трактату некоторые преимущества, нежели остаться разоренному и без всяких приобретений.

Панин закончил говорить, неторопливо сел, утер платочком вспотевшее лицо.

— Тут и рассуждать нечего, — раздался голос Потемкина. — Граф Никита Иванович прав во всем, в каждом своем слове!

— Следует поскорее дать необходимые инструкции графу Румянцеву, — поддержал Потемкина вице-канцлер Голицын. — И не отступать от них ни на шаг…

Четвертого июля турецкое посольство в двести человек, пройдя сквозь полки Каменского, остановилось в деревне Биюк-Кайнарджи, расположенной в четырех верстах от Кючук-Кайнарджи, где держал ставку Румянцев. Сопровождавший турок майор князь Вадбольский послал к фельдмаршалу курьера.

Румянцев, сидя на лавочке, выпустив из расстегнутого мундира объемистый живот, лениво щуря глаза от закатного солнца, выслушал курьера, махнул рукой:

— Скачи назад… Завтра поутру пришлю кого-нибудь.

Курьер прыгнул в седло, вонзил шпоры в крутые бока коня и умчался за околицу.

Румянцев вызвал полковника Петерсона. Настроение у фельдмаршала было благостное, и он, продолжая щуриться, шутливо сказал:

— Ты, полковник, с турками давнюю дружбу имеешь — встречай полномочных… С эскортом!.. Пусть знают, что на поверженных я зла не держу…

На следующее утро Петерсон, взяв с собой эскадрон карабинер князя Кекуатова, лихо влетел в Биюк-Кайнарджи.

Ресми Ахмет-эфенди изъявил желание поскорее приступить к переговорам.

Петерсон, глянув на Кекуатова, съязвил по-русски:

— Опосля шести лет войны — удивительная поспешность.

Но сдерживать турок, естественно, не стал, и посольство, сопровождаемое карабинерами, выкатило из деревни.