Цегелин увиделся с Тугутом и в неторопливой беседе объяснил цель своего визита.

Осторожный Тугут выразил сомнение, что их посредничество может принести успех, ибо очевидно, что Турция, не добившись никаких приобретений в этой войне, будет вынуждена подписывать невыгодный для себя мир.

— До мира еще далеко, — возразил Цегелин. — Однако вы не станете спорить, что турки сами изнемогают от бесконечной войны. А поскольку нынешний визирь — не чета прежним бездарностям, то, как разумный политик, он должен благожелательно воспринять нашу медиацию… Ведь речь пока идет не о мире, а только о перемирии.

Цегелин оказался прав — Муссун-заде благосклонно отнесся к предложению послов, и в Яссы прусский нарочный вернулся с личным представителем визиря, передавшим Румянцеву письмо с согласием начать переговоры о заключении перемирия. Причем великий визирь предложил фельдмаршалу самому выбрать место будущих переговоров.

Петр Александрович проявил снисходительность: в ответном письме назвал два города — Бухарест и Журжу, — а последнее слово оставил за Муссун-заде. Кроме того, он указал пять пунктов условий, на которых, по его мнению, можно было заключить перемирие: срок его устанавливался до первого июня (правда, если конгресс затянется — он мог быть продлен); положение армий обеих сторон на все время перемирия оставлялось в нынешнем состоянии, без всяких передвижений; выговаривалась свобода и безопасность для посылки нарочных из Журжи через Константинополь в Архипелаг[22], где находился командовавший тамошними российскими морскими и сухопутными силами генерал-аншеф граф Алексей Григорьевич Орлов; перемирие должно было распространяться и на Черное море (чтобы лишить турецкий флот возможности подкреплять свои войска и крепости на побережье); наконец, предлагалось воздержаться от военных действий на Кавказе.

Муссун-заде согласился с такими условиями, местом переговоров выбрал Журжу, а своим представителем назначил Абдул Керим-эфенди.

Перед отъездом Симолина в Журжу Румянцев вызвал его к себе.

— Как уполномоченный ее величеством к постановлению генерального перемирия — хотел бы вручить некоторые предписания, — сказал фельдмаршал, передавая Симолину запечатанный красным воском пакет. — Здесь все подробно изложено в письменном виде… Кондиции, что предлагаются с нашей стороны, ничего противного предложениям, отправленным от Порты, не содержат. И судя по последнему письму визиря, он на такие кондиции согласный.

— Характер турок переменчив, — заметил Симолин, пряча пакет в портфель. — Они во всяком предложении могут заподозрить вредное себе и заупрямиться.

— Все наши пункты, которые даются от меня по точному предписанию ее величества, основаны на пользе и необходимости наших выгод. Переменять их ни в коем случае нельзя. Если вы узнаете, что турецкий комиссар Абдул не захочет согласиться к постановлению перемирия на помянутых пунктах, то разрешаю изъяснить их другими словами, изменив термины, но не меняя сути.

— Можно предположить, ваше сиятельство, что комиссар найдет трудности в принятии пункта о прекращении хода кораблей в Черное море. Ибо тогда их крепости Очаков и Кинбурн утратят нужное себе сообщение.

— Скорее всего так и будет, — согласился Румянцев. — В таком случае сделайте пристойное внушение, что мы выговариваем сие для взаимной безопасности, так как и пяти флот, в Дунае и у крымских берегов имеющийся, будет подлежать этому же условию… Впрочем, я полагаюсь на ваше искусство и верю, что удобными изъяснениями вы преклоните комиссара принять оные пункты.

— Бог не выдаст — Абдул не съест, — иронично сказал Симолин.

Неожиданная шутка пришлась по вкусу фельдмаршалу — он басовито захохотал. А затем, уже без прежней официальности, почти по-дружески, заключил:

— Я вам выделяю поручика Новотроицкого кирасирского полка Антона Кумани. После подписания перемирия пошлете его в Архипелаг к графу Орлову. Поручик родом из тех мест и знает употребляемые там языки… Кроме того, я посылаю в Журжу генерал-майора барона Игельстрома, препоручив ему устроить по вашим советам все, что касаемо приема турецкого комиссара. Мною дан также ордер командующему в Валахии генерал-поручику Эссену удовлетворять всем вашим требованиям относительно конгресса…

С небольшой свитой Симолин покинул Яссы и тринадцатого апреля встретился в Журже с Абдул Керим-эфенди.

После долгих и непростых переговоров, девятнадцатого мая оба комиссара скрепили текст договора, написанный на русском, турецком и итальянском языках, своими подписями и печатями. Срок перемирия определялся до начала мирного конгресса, место и время проведения которого предполагалось согласовать в ближайшие недели.

Обе делегации не скрывали своего удовлетворения, а комиссары обменялись дорогими подарками: Симолин подарил эфенди соболью шубу в тысячу рублей, а тот презентовал Ивану Матвеевичу прекрасного коня в богатом убранстве…

(Позднее, в июле, императрица отметит Симолина за «отменную ревность и усердие к делам нашим» — произведет в действительные статские советники, пожалует 4 тысячи рублей и назначит чрезвычайным посланником и полномочным министром в Копенгаген.)

Обеспокоенная сложившейся в Крыму обстановкой, Екатерина в середине апреля подписала две грамоты: одна предназначалась хану Сагиб-Гирею, другая — всему крымскому обществу.

В первой грамоте императрица уведомила хана, что отпускает назад присланных минувшей осенью в Петербург крымских депутатов, заверяла «твердые и надежные основания положить к обеспечиванию крымского благополучного жребия» и, упомянув о посылаемом торжественном посольстве Щербинина, выразила надежду, что со стороны Сагиб-Гирея будет проявлено должное внимание к тем предложениям, которые будут учинены «для собственной вашей и области вашей пользы и будущей безопасности».

Грамота, адресованная крымскому обществу, была в два раза длиннее, написана торжественным стилем, содержала много высокопарных обещаний, но и в ней недвусмысленно заявлялось, что Крым ничем больше не может изъявить должной благодарности и доверенности к Российской империи, как полным уважением всех будущих предложений посла. (О том, какие это будут предложения, в грамотах не говорилось — и так было ясно, что речь пойдет об уступке крепостей.)

Екатерина, конечно, понимала, что одними призывами и ласкательствами она не сможет удержать крымцев от поползновенности к Порте. За долгие годы султанского владычества в Крыму покорность туркам стала неотъемлемой частью жизни, веры, сознания татар, и сломать, уничтожить сразу эту покорность было бы неразумным мечтанием. Поэтому в грамоте содержалось предупреждение, изложенное, разумеется, изысканным языком, что жители Крыма будут пользоваться покровительством и защищением России, пока «в настоящем положении и свободном состоянии оставаться будут, то есть дружественными и союзными к нашей империи».

Такое отождествление независимости Крыма и протекции России должно было приучить татар к мысли, что разрыв с империей — под каким бы предлогом он ни произошел — равносилен не только отказу от свободы, но и превращает ханство в противостоящее, враждебное государство.

«Пусть не забывают: отвергнутые друзья делаются неприятелями, — подумала Екатерина, ставя на грамоте свою подпись. — А для врагов у нас найдется и огонь, и меч, и сила, чтобы обуздать непокорных…»

(Из реляций Долгорукова она знала, что, желая остудить горячие татарские головы и подкрепить Крымский корпус генерал-поручика Щербатова, командующий отправил ордер князю Прозоровскому выступить с частью своего корпуса к Перекопу.)

Через месяц крымские депутаты отъехали из Петербурга. Но не все — калгу Шагин-Гирея под гостеприимным Предлогом Екатерина решила задержать до той поры, когда Щербинин подпишет необходимый договор.

На очередном заседании Совета было зачитано письмо графа Сольмса, сообщившего Никите Ивановичу Панину весть, полученную от посла в Константинополе Цегелина: Порта назначила полномочными депутатами на предстоящий конгресс рейс-эфенди Исмаил-бея и нишанджи Осман-эфенди, а также предложила выбрать местом его проведения Яссы, Бухарест или Фокшаны.