Панин вздрогнул, быстро взглянул на нее и тут же расслабленно ухмыльнулся: застывшие, немигающие глаза Екатерины, брезгливо-горестное выражение отрешенного, обращенного куда-то в прошлое лица, дали понять, что последнее восклицание относилось к загубившему конгресс Орлову.

— Осмелюсь заметить, — Панин бесцеремонно вернул мысли Екатерины к прерванному разговору, — фокшанский разрыв показал, что султан скорее готов подвергнуться неудобствам и опасностям продолжительной войны, нежели, при объявлении татар вольными, пресечь всякое с ними наружное сопряжение, вопреки правилам магометанского закона.

— Что вы предлагаете? — очнулась Екатерина.

— Из-за султанских капризов, настоящего кризиса дел непостоянства и ненадежности татар негоциация, как пишет Щербинин, встречает бесконечные трудности и препоны. Нам выгодно обратить в свою пользу домогательства Порты о сохранении инвеституры над новыми крымскими ханами. На таком основании, когда Обресков с достоверностью прознает, что турки во всех других статьях склонны удовлетворить нашим желаниям, он может согласиться на требуемое Портой испрашивание ханами султанского соизволения на избрание по правилам шариата.

Подкрашенные брови Екатерины поползли к переносице, взгляд стал колючим:

— Но это же означает прежнюю зависимость Крыма от Порты! Младенцу ясно, что испрашивание дозволения есть не что иное, как возведение на ханский престол только тех особ, которые будут угодны султану. Значит, любой хан, настроенный в нашу сторону, станет отвергаться. А причину для этого султан найдет.

Сравнение с младенцем было обидным, но Панин ответил спокойно:

— Обресков уступит только тогда, когда выговорит у турок справедливую замену: чтобы Керчь и Еникале с околичной землей на вечные времена стали нашими… Нашими.

— А ежели необходимость потребует умножить цену уступки помянутых татарских мест?

Панин ответил почти не раздумывая:

— Отдадим в придачу Бендеры!

Екатерина передернула округлыми плечами: напоминание о Бендерах, обильно политых русской кровью, было не самое приятное. Но еще больше ее поразила безапелляционность слов графа — речь шла о крепости, которую покорил его брат Петр Иванович.

— Вам не жалко?

Вопрос прозвучал двусмысленно, но Панин ответил достойно:

— Благополучие России не в Бендерах состоит!

— Тогда напишите Щербинину, чтобы особо не усердствовал… Когда договариваются хозяева — мнение лакеев не спрашивают!

Панин так и поступил.

«Пускай татары в предстоящей с вами негоциации упрямятся и затрудняются, — говорилось в его письме Щербинину, датированном 28 сентября. — Узнав в свое время о учиненном между обоими дворами условии, конечно, и успокоиться принуждены будут. Следовательно, и вашему превосходительству также тянуть и продолжать оную негоциацию надобно же или же оставить в молчании, стараясь только как скорее получить от хана акт, о крымской независимости свидетельствующий, а затем просвещать понятие татар в рассуждении превосходства свободного состояния перед рабским…»

Весь август и сентябрь Веселицкий провел в переписке с ногайскими ордами, а затем в увещеваниях прибывших в Бахчисарай депутатов.

К этому времени позиция Петербурга по отношению к ордам претерпела изменения. Если в минувшем году их перевод на Кубань объяснялся необходимостью беспрепятственного и скорого прохода в Крым Второй армии и рисовался мерой временной, вынужденной, то в инструкции, данной Щербинину перед отъездом в Бахчисарай, четко указывалось, «чтоб сии татары навсегда тут, где теперь находятся, а именно на Кубанской стороне, остались». Секретная инструкция разглашению не подлежала, и ногайцы, естественно, не догадывались, какая им была уготована участь. Таким образом орды, составлявшие главную силу ханской конницы и прикрывавшие полуостров с севера, отдалялись от южной границы империи и оставляли Крым совершенно оголенным.

Но это было не все. Инструкция требовала от генерала оказать посредничество для установления между Сагиб-Гиреем и ордами договора, который бы ясно определил, сколь далеко ханская власть может простираться над ногайскими ордами. Пределы этой власти должны были, с одной стороны, обеспечить содержание орд в порядке ханом, а с другой — сохранить в каждой орде власть собственных начальников «для соблюдения сих орд в некоторой от Крыма особенности, лишающей хана способов, при какой-либо против союза с нашей империей поползновенности, тотчас сии орды в свои ряды обращенными видеть».

Веселицкому следовало сыграть на давней ненависти ногайцев к угнетавшим их крымцам, чтоб депутаты повлияли на решение Сагиб-Гирея об уступке крепостей. Но сыграть надо было тонко, умело, не пробуждая прежнее их желание избрать для себя собственного хана, что сделало бы орды неподвластными Сагиб-Гирею.

— Движимая по ее человеколюбию заботой о сохранении всех здешних земель от притязаний Порты, — масляно глядя на депутатов, говорил Веселицкий, — моя государыня не может понять рассуждений хана и его правительства. Видится мне, что диван озабочен только одной мыслью — поскорее убрать наше войско из пределов полуострова. В конце концов, ее величество могла бы согласиться на это условие. Но как она может бросить без защищения ваши орды, обитающие ныне на кубанских землях?! Ведь эта сторона не только настежь открыта с моря, чем непременно воспользуется коварная Порта, но и сильных крепостей для отпора неприятельскому десанту не имеет… (Лицо Веселицкого выражало благородный гнев и участливую заботу. Ногайские депутаты слушали его тревожно — они доверяли русскому резиденту.) Я желал бы уважаемым депутатам обсудить на досуге мои опасения и высказать хану свое мнение о невозможности подвергать знаменитые орды угрожению с турецкой стороны. Только передача в наши руки Керчи и Еникале даст уверенность, что любые происки неприятелей будут немедленно и беспощадно отбиты и разгромлены…

Одаренные дорогими подарками, большими деньгами, напуганные красноречивыми предостережениями Веселицкого, ногайские депутаты встретились с ханом и диваном и в резкой форме потребовали уступить крепости русским.

Сагиб-Гирей попытался было прикрикнуть на них, поставить на прежнее, послушное ханской воле, место, но едисанский Темирша-мурза жестко обрезал его:

— Хан забыл, что его избрали без участия депутатов от орд, нарушив тем самым древние обычаи!.. Хан должен помнить, что только благодаря настойчивым просьбам русской королевы мы не стали протестовать против попрания обряда и согласились с содеянным!

Сагиб с горечью осознал, что ногайцы стали другими. Раньше он приказал бы повесить этих строптивцев — теперь вынужден был многословно уговаривать.

А ногайцы держались неуступчиво. После очередного разговора, когда хан, под давлением духовенства и беев, опять отказался принять требования русских, депутаты открыто пригрозили, что орды изберут себе отдельного хана, если Сагиб и диван будут поползновенны к Порте. И объявят крымцев своими недругами.

Хан колебался, метался по дворцовым покоям, безжалостно бил слуг, срывая на них злость и неуверенность. А известия, поступавшие в Бахчисарай, не давали успокоения, еще больше раздражали, доводили до отчаяния.

Султан Мустафа, воспользовавшись разрывом Фокшанского конгресса, потребовал от Сагиб-Гирея доказать прежнюю верность Порте нападением на русские гарнизоны и грозил, что назначит новым ханом Девлет-Гирея, а всех приверженных к России — истребит.

Из Карасубазара весть еще хуже: выполняя приказ Долгорукова, решившего попугать татар силой орудия, князь Прозоровский вышел со своим корпусом из Кафы и направляется к Акмесджиту, от которого до Бахчисарая рукой подать — четыре часа пути.

Сагиб-Гирей в смятении вызвал Абдувелли-агу, крикнул бессильно:

— Иди к резиденту! Пусть остановит Прозор-пашу!..

А Веселицкий, сидя на скамеечке во дворике, нежась на мягком сентябрьском: солнышке, беспечно, с ленцой, объяснил аге: