Об этом Петру Петровичу рассказал Абдувелли-ага, заглянувший в его дом сразу после возвращения в Бахчисарай.
— Ширины твердо стоят на своем, — объявил ага, скорбно опустив края тонкогубого рта.
— И нет никаких способов преклонить их к уступке?
— Человек может сдвинуть небольшой камень, но гору — нет!
— А что решили хан и диван?
— Решили отправить к королеве нарочного.
— Зачем?
— Просить об утверждении вольности и независимости Крыма при будущем трактовании мира с Портой.
— А крепости?
— О них не упоминается.
— Значит, все остается по-прежнему.
— Да… А вас просят дать нарочному охрану до Полтавы и деньги на проезд.
— Однако-о, — протянул Веселицкий, пораженный наглостью просьбы. — Впрочем, ответ я дам завтра…
Вечером вместе с Дементьевым он обсудил сложившуюся ситуацию.
— Отправлять курьера с таким письмом нельзя! — убежденно заявил переводчик. — Трактовать без уступок крепостей — значит, прикрыть вольность Крыма бумажкой, а не солдатскими штыками и корабельными пушками. А мы в глазах ее величества будем выглядеть не токмо бездельниками, но и пособниками.
— Это я и сам знаю, — буркнул Веселицкий. — Но как поступить?.. И чтоб хана не обидеть, и чтоб его нарочный не доехал… Отказать-то я не могу: получится, будто мы против трактования крымской вольности. Умно придумали сволочи!
Дементьев хитро прищурил глаз:
— А вы его сиятельству напишите. Пусть придержит нарочного…
Шестого февраля ханский нарочный Мегмет-ага отправился в Полтаву, чтобы оттуда проследовать в Петербург. Сопровождали его два рейтара. В кармане одного из них лежало письмо Веселицкого, адресованное Долгорукову. Если бы Мегмет-ага знал содержание письма, то, вероятно, повернул бы назад — канцелярии советник просил командующего задержать агу в Полтаве (под видом карантина против моровой язвы) до получения подписанного акта.
Долгоруков рассудил по-своему: вернул Мегмета назад, усмотрев, что просьба о принятии ее величеством под свое покровительство Крымской области и утверждение ее вольности при заключении мира с Портой лишняя. Это, как уже неоднократно торжественно объявлялось, разумелось само собой.
— Неча государыне надоедать, — пробурчал недовольно Василий Михайлович, возвращая письмо татарину.
Тем временем Веселицкий, обнадеженный заверениями Олу-хани и нурраддина, приказал Дементьеву перевести набело акт об уступке крепостей и передать его хану для подписи.
Несколько дней прошли в смутном ожидании.
А затем одно за другим посыпались несчастья: здоровье старой Олу-хани, болевшей чахоткой, ухудшилось — она надолго слегла; нурраддин Батыр-Гирей, страстно любивший соколиную охоту, мчась за добычей, на полном скаку упал с лошади, сломал ногу и тоже оказался в постели.
Оставшись без влиятельных доброжелателей, Веселицкий загрустил. Он понимал, что окружение хана, особенно Джелал-бей и духовенство, уведут того с праведного пути. И не ошибся — акт вернули из дворца без единой подписи.
Тогда Петр Петрович отважился на рискованный шаг: обратился к Сагиб-Гирею с прошением о срочной аудиенции, поставив к тому же условие, что разговаривать с ханом будет с глазу на глаз.
Сагиб-Гирей неохотно согласился на аудиенцию, принял канцелярии советника весьма холодно и, выслушав его короткую, но энергичную речь, сухо заметил:
— Если бы ее величеству акт был столь необходим, как ты об этом говоришь, то находящийся в Петербурге калга-султан давно написал бы мне про то… При посылке его к российскому двору мы заранее обговорили просить ее величество пожаловать нам эти города.
Веселицкий округлил глаза:
— Я с крайним удивлением слышу такие речи, которые отличаются от прежних ваших обнадеживаний. Ее величество, одобрившая учреждение новой независимой татарской области…
— Мы признательны ей за это, — не дослушав, перебил Сагиб-Гирей. — И поэтому вступили в вечную дружбу, отторгнувшись от Порты.
— Чем же вы уверили пребывание в такой дружбе? — едко спросил Веселицкий.
— Учиненной по нашему закону клятвой, — бесстрастно ответил хан.
— В какое время учиненной?! — воскликнул Веселицкий. (Он был зол на себя за доверчивость к обещаниям хана. А тот, как теперь оказалось, еще в минувшем году сговорился с калгой удержать за Крымом все города и крепости.) — Не тогда ли, когда блеск обнаженного меча и гром — победоносного нашего оружия грозил истреблением всех крымских обывателей?.. Кто может на такую дружбу полагаться?!. Нет, милостивый государь, извольте немедля показать опыт истинной дружбы и благодарности добровольным подписанием акта об уступке крепостей. Другого не дано! Да-с… Без акта ваша независимость, как дом, сооруженный на песке, при всяком бурном дыхании подвержена будет к сокрушению.
Веселицкий, дерзко глядя на хана, добавил голосу металла:
— Ваша светлость, как обладающий всей полнотой власти в здешних местах, должен повелеть подвластным чинам подписать акт и вручить его мне для доставления в Петербург!
Сагиб-Гирей сидел с непроницаемым лицом, курил и, казалось, совсем не слушал гостя.
Веселицкий переменил тон — спросил вкрадчиво и многозначительно:
— Чего ваша светлость опасается?.. Подумайте, кто посмеет противоречить хану, когда войско ее величества готово усмирить любого вашего неприятеля. Любого!
Веселицкий открыто намекнул, что русские готовы защитить не только Крым от внешних врагов, но и хана от врагов внутренних. Именно в этом состояла рискованность задуманного им разговора, ибо ни в одном письме, ни в одном рескрипте, получаемых из Петербурга, Полтавы, Харькова, ни единым словом не упоминалось, что армия может вступиться за хана, нарушив тем самым торжественно провозглашаемый и постоянно повторяемый пункт о невмешательстве во внутренние дела ханства. Но Веселицкий не был простаком. Он не зря потребовал аудиенцию с глазу на глаз, даже без переводчиков. Свидетелей-то нет, и от этих слов он легко откажется, если нужда заставит.
Хан изумленно взглянул на канцелярии советника — его откровение оказалось неожиданным, — помолчал, оценивая услышанное, а потом возразил с легкой обидой:
— Я никого из своих подданных не боюсь. Но следуя введенному обыкновению, в таком деле, каковым является требование акта, самовластно, без согласия чинов и старейшин, поступить не могу.
— Это обыкновение стало с того времени, когда хан Менгли-Гирей подвергнул себя со всей Крымской областью и присоединенными татарскими народами в турецкое подданство, — поспешил заметить Веселицкий. — Сие сокращение ханской власти было введено хитрыми происками Порты, находившей свою пользу в частой перемене ханов по просьбам старейшин. Теперь же татарская область вновь независимая! И учреждена не на нынешних, а на древнейших обрядах и узаконениях. Следовательно, вашей светлости нет нужды сообразовываться с обрядом, который введен турками.
Хан молчал, курил, сосредоточенно думал. Он, конечно, покривил душой, когда сказал, что никого не боится — завистников у любого правителя предостаточно. Только не каждый из них рискнет выступить открыто. Но как понять намеки русского поверенного?.. — «Грозит иль имеет доверенность так говорить?..»
Веселицкий сидел тихо, прихлебывал остывший кофе, искоса наблюдал за ханом.
Неожиданно Сагиб-Гирей переменил тему разговора, стал спрашивать: скоро ли в Крым прибудет паша Щербинин? когда весь флот войдет в Черное море? идут ли русские войска к Очакову?
Веселицкий отвечал уклончиво, полунамеками. Затем сам поинтересовался: отчего среди татар идет волнение? почему в лавках бойко распродают оружие и патроны? зачем живущий у Балаклавы Махмут-мурза призывает народ нападать на русские войска?
Но хан тоже ушел от прямого ответа:
— Патроны всегда нужны воинам… А мурзу, чтоб не смущал народ, я велю наказать.
— Мудрость вашей светлости сквозит в каждом ответе… Однако я не могу осязать ее в главном вопросе — в подписании акта, — с легким вызовом произнес Веселицкий.
