Переехав в башню и приняв бразды хозяйства, матушка, естественно, заботилась о том, чтобы башня, этот старый, избитый инвалид, держала себя на возможно-лучшей ноге. Разные визитные карточки, не смотря на малочисленность соседства, были оставлены у входа; приглашения, которые дядя доселе отклонял, сделались обильнее с той поры, когда распространилась весть о нашем приезде, так что матушка видела обширное поле для её гостеприимных намерений и достаточное основание, чтобы заставить башню поднять голову, как прилично башне, где живет глава семейства.

О, добрая матушка! когда ты сидишь здесь, против сурового капитана, в белом фартуке, гладко-причесанных и блестящих волосах и утреннем чепце с голубыми лентами, так кокетливо наколотыми, что как будто бы боишься ты, что малейшее опущение в наряде отнимет у тебя сердце твоего Остина, – худо знал-бы тебя тот, кто бы подумал, что тебя волнуют только пустые прихоти женских видений об удовольствиях и удобствах жизни. Ибо прежде и выше всего твое желание, чтобы твой Остин как можно менее чувствовал перемену в своем положении, как можно менее имел недостатка в рассеянии от его отвлеченных занятий, прерываемых только его невыносимым рарае! – рассеянии, которое принесло бы ему пользу и освежило бы поток его мыслей. Кроме того, ты была убеждена что небольшое общество, несколько добрых соседей и гордое удовольствие показывать развалины и хозяйничать при гостях в зале своих предков отвлекут Роланда от мрачной задумчивости, в которую он все еще впадает по временам. В-третьих, ты думала о нас, молодом народе: разве не нужно было Бланшь найти подруг между детьми её лет? В её больших черных глазах уже было что-то задумчивое, грустное, как в глазах всех детей, которые живут только с старшими; а что касается до Пизистрата, с его расстроенными надеждами и с гнетущим воспоминанием на сердце, которое он старается утаить от самого себя, – что не ускользало от глаз матери (и матери, которая любила), могло ли для него быть что-нибудь лучше сношения и столкновения с окружающим всякого человека светом, как бы тесен ни был он? С Пизистратом было не то, что с славным флорентинцем, который ходил

т. e. над тенями, представлявшимися ему живыми существа или нет, ему живые существа казались тенями.

Что за отступление! Уже ли я не могу никогда рассказывать мою историю, все вперед и вперед? Я верно родился под знаком Рака, потому что все мои движения так неправильны, то направлены в сторону, то назад.

– Я думаю, Роланд, – сказала матушка, – что прислуги в доме довольно: Болт, который идет за троих; Приммисс, кухарка и ключница; Молли, добрая и старательная девка (хоть и не без труда убедила я ее, бедняжку, чтоб она не давала себя называть Анна-Марией!) Их жалование не большая сумма, мой добрый Роланд.

– Гм! – сказал Роланд, – если мы не можем обойтись без этого числа слуг, делать нечего; надо назвать ее небольшою.

– Да так! – отвечала матушка кротко, но положительно. – А, при своей дичи и рыбе, своей зелени и птичнике, при своих баранах, хозяйство не будет нам стоить почти ничего.

– Гм! – опять сказал упрямый капитан, слегка сдвинув темные брови. – Почти ничего; вы правы, миледи… сестра; оно может казаться вам тем, чем кажется лавка мясника отелю Нортумберланда, но огромная бездна между «ничем» и «почти ничем.»

Эта речь была так похожа на отцовы, она была такое простодушное подражание риторической фигуре, называемой antanaclasis (повторение одних и тех же слов в разном смысл), что я засмеялся, а матушка улыбнулась, Но она улыбнулась почтительно, не думая об antanaclasis и, кладя руку свою на плечо капитана, отвечала еще более страшною фигурой, epiphonema (воззвание):

– Однакоже, при всей вашей экономии, вы брались содержать нас…

– Позвольте, – воскликнул дядя, отбивая воззвание мастерскою апозиопезис; – позвольте; еслибы вы сделали то, чего я хотел, я бы имел более удовольствия за мои деньги.

Риторический арсенал бедной моей матери не представил ей оружия для отражения этой искусной апозиопезис: она бросила в сторону всю риторику и явилась с безыскусственным красноречием, прирожденным ей, наравне с другими великими финансовыми преобразователями:

– Полноте, Роланд; я хорошая хозяйка, уверяю вас, и не бранитесь; но вы никогда не бранитесь, а я хотела сказать, не смотрите так, как будто бы вы сбирались браниться; дело в том, что, если даже положить сто фунтов с в год на наши небольшие семейные вечера и обеды…

– Сто фунтов в год! – воскликнул капитан испуганный.

Матушка продолжала не смущаясь:

– Да, сто фунтов мы легко можем назначить на это; и не считая вашего полупенсиона, который вы должны оставить себе на карманные издержки и гардероб ваш и Бланшин, я разочла, что мы можем дать Пизистрату полтораста ф. в год, чего, вместе с стипендией, которую он получит, будет для него достаточно в Кембридже (при этом я сомнительно покачал головой, ибо стипендия была еще только одним из удовольствий Надежды); и все-таки, – продолжала матушка, не обращая внимания на знак моего несогласия, – нам останется что откладывать.

Смешанное чувство сострадания и ужаса придало лицу капитана забавное выражение: он видимо подумал, что несчастья расстроили мозговые отправления моей матери.

Его мучитель продолжал:

– Проценты состояния Остина – сказала матушка с грациозным наклонением головы и обращая указательный палец правой руки к пяти пальцам левой, – 370 ф., и 50, которые мы получим за наем нашего дома, составляют 420 ф. Прибавьте ваши 330 от сбора с фермы, скотного двора и лугов: всего 750 ф. При всем том, что мы для хозяйства имеем даром, как сказала я прежде, нам очень достаточно 500 ф. в год, и мы даже можем жить очень хорошо. Если дать Систи 150 ф., мы все-таки можем откладывать по 100 ф. для Бланшь.

– Стойте, стойте, стойте! – воскликнул капитан в страшном волнении. – Кто вам сказал, что у меня 330 ф. дохода в год?

– Кто? Болт: не сердитесь на него за это.

– Болт – дурак. Из 330 ф., отымите 200: остаток – весь мой доход, кроме моего полуненсиона.

Мат выпялила глаза, я тоже.

– К этим 130 прибавьте ваши 130. Все, что у вас останется, принадлежит вам, Остину или вашему сыну, но ни шиллинга не нужно на роскошь бедному, старому солдату. Понимаете вы меня?

– Нет, Роланд, – сказала мать, – совсем не понимаю. Разве ваши владения не приносят вам 330 ф. в год?

– Да, но на них ежегодный долг в 200 ф., – отвечал капитан не-хотя и с усилием.

– О Роланд! – сказала нежно матушка, подходя к нему так близко, что, если бы отец был тут, она наверное поцеловала-бы сурового капитана, хотя я никогда не видал его более строгим и менее достойным поцелуя; – о Роланд, – сказала матушка, заключая славную epiphouema, которую прежде прервала aposiopesie моего дяди, – а вы все-таки брались содержать нас, которые богаче вас вдвое, и хотели лишить себя последнего.

– А! – сказал Роланд, стараясь улыбнуться, – покрайней мере тогда бы исполнилось мое желание, если б я не уморил вас с голода. Так не говорите об удовольствиях и других подобных вещах. Но не обращайте же дела против меня и не думайте своими 420 ф. пополнить мои 130.

– Ни мало, – сказала матушка великодушно, – но вы забываете, что вы приносите в хозяйство: запасы и произведения ваших владений стоят, покрайней мере, 300 ф. в год.

– Миледи… сестрица, – сказал капитан, – я уверен, что вы не хотите оскорблять меня; я скажу вам в последний раз, что, если вы прибавите к моим 130 ф. такую же сумму, это все, что я могу позволить. Остальное не будет лишним Пизистрату в коллегиуме.

Оказав это, капитан встал, поклонился, и прежде чем мы могли остановить его, вышел из комнаты.

– Милый Систи! – сказала матушка, всплеснув руками, – я верно рассердила его. Но почем мне было знать, что на его имении такой большой долг?