– И дело! – торжествуя, воскликнул Роланд; – если вы не самое упрямое, жестокосердое, бесчувственное животное на свете, чего я никак не думаю об вас, брат Остин, то после этой действительно прекрасной речи вашей жены, нельзя сказать и слово.

– Но мы не дослушали Кидти до конца, Роланд.

– Тысячу раз прошу извинить меня, миледи… сестрица, – сказал капитан, кланяясь.

– Я хотела прибавить, – отвечала матушка, – что мы поедем и будем жить с вами, Роланд, и соединим наши небольшие доходы. Бланшь и я займемся хозяйством, и вместе мы будем вдвое богаче, нежели порознь.

– Хорошо будет мое гостеприимство, – проворчал капитан. – Не ожидал я от вас этого. Нет, нет, вам надо откладывать для этого юноши; что с ним будет!

– Да мы все будем откладывать для него – отвечала матушка просто, – вы также, как Остин. Тем легче будет откладывать, чем больше мы будем издерживать.

– А, откладывать: легко сказать. Стало, приятно было бы откладывать! – сказал капитан грустно.

– А что же со мной-то будет? – сказал Скилль. – Неужели вы меня оставите здесь на старости лет? И ни души, с кем бы поговорить: и в целой деревне ни одного места, где-бы можно было достать каплю сносного пунша. «Проклятие над обоими домами вашими!» как говорил намедни на сцене один из актеров.

– Есть место для врача в нашем соседстве, м. Скилль, – заметил капитан. – Джентльмен вашего звания, который нас пользует, ищет, я знаю, передаст свою практику.

– Гм! – отвечал Скилль, – должно быть ужасно здоровый околодок.

– Да, есть немножко, м. Скилль, – сказал дядя с улыбкой. – Но с вашей помощью может произойдти в этом отношении большая перемена к лучшему.

М. Скилль собирался отвечать, когда послышался нетерпеливый и прерывистый звук колокольчика у решетки, так что все мы вскочили и посмотрели друг на друга удивленные. Кто бы это мог быть? Не долго оставались мы в нерешимости: спустя мгновение, голос дяди Джека, всегда ясный и звучный, раздался в сенях, и мы все еще смотрели друг на друга в недоумении, когда м. Тибетс с толстым шерстяным шарфом на шее и в удивительно-роскошном пальто из двойного саксонского сукна, совершенно новом, ввалился в комнату, внеся с собою изрядное количество холодного воздуха, который поспешил согреть сначала в объятиях матери. После этого он бросился-было к капитану, но капитан скрылся за этажеркой с словами:

– Гм! мистер… сэр Джак… сэр… Гм, гм!..

Обманувшись с этой стороны, м. Тибетс вытер остававшийся на пальто холод о вашего покорного слугу, ударил по-приятельски Скилля по спине и стал располагаться на своем любимом месте перед камином.

– Что, удивил! – сказал дядя Джак, усевшись; – нет, вас это не должно удивлять; вы должны были знать сердце Джака; вы, по крайней мере, Остин Какстон, которые знаете всякую вещь, вы должны были видеть, что оно было переполнено самыми нежными и родственными чувствами: что однажды избавленный из этой проклятой Флит (вы не можете себе представить, что это за место, сэр), я не найду покоя ни днем, ни ночью, покуда не прилечу сюда, бедный раненный голубь, сюда, к милому семейному гнезду! – с чувством прибавил дядя Джак, вынимая носовый платок свой из пальто, которое бросил на отцовы кресла.

Не было ни слова ответа на это красноречивое и трогательное обращение. Матушка наклонила прекрасную головку, как будто бы пристыженная. Дядя совершенно забился в угол, поставив перед собою этажерку таким образом чтоб устроить решительное укрепление. Мистер Скилль схватил перо, которое уронил Роланд, и принялся гневно чинить его, то есть резать на куски, осязаемо намекая на то, как поступил-бы он с дядей Джаком, если б он живой попался ему в руки. Я нагнулся над родословной, а отец вытирал свои очки.

Безмолвие испугало-бы всякого человека: ничто не пугало дядю Джака.

Дядя Джак оборотился к огню, погрел одну ногу, другую, и, совершив эту приятную операцию, опять повернулся к обществу, и, как будто бы отвечая каким-то воображаемым возражениям, продолжал задумчиво:

– Да, да, вы правы, и чорт-знает что за несчастная спекуляция! Но обошел меня этот бездельник Пек. Говорил я ему, говорил: Капиталист! Тут нет общих интересов: это не относится к большинству публики. Капиталисты – класс не многочисленный, лучше обратимся к интересам толпы. Да, говорил я, назовите его Антикапиталистом. Заверяю вас, сэр, мы бы тут наделали чудес; но я поддался чужому влиянию. – какая мысль! обратиться ко всему читающему миру, сэр: Анти-капиталист, сэр! мы бы разбежались по мануфактурным городам, как блудящие огни. Но что-жь мне делать!

– Джак Тибетс! – сказал отец торжественно, – капиталист или анти-капиталист, ты имел право преследовать твою мысль, какая бы ни была она, но с тем условием, чтоб это делалось твоими деньгами. Ты видишь вещь, Джак Тибетс, не с настоящей точки зрения; и немножко раскаяния в лице тех, кого ты запутал, было бы не лишнее сыну твоего отца и брату твоей сестры!

Никогда такой строгий выговор не исходил из кротких уст Остина Какстон; с жалостью и ужасом взглянул я на Джака Тибетса, ожидая, что, того и гляди, он провалится сквозь ковер.

– Раскаяние! – воскликнул дядя Джак, вскочив, как будто бы его подстрелили; – да разве вы думаете, что у меня сердце из камня или из пемзы! разве вы думаете, что я не раскаиваюсь! Я только и делаю, что раскаиваюсь: я буду раскаиваться всю свою жизнь.

– Так и говорить нечего, Джак, – сказал отец тише и протягивая ему руку.

– Да! – отвечал м. Тибетс, схватив руку и прижимая её к сердцу, которое защищал от подозрения, будто бы оно из пемзы, – да, дернуло же меня поверить этому деревянному, проклятому шуту Пеку: как не раскаиваться, что я дал ему назвать журнал Капиталистом, на смех всем моим убеждениям, между тем как Анти…

– Ба! – прервал отец, отнимая руку.

– Джак! – сказала матушка важно, со слезами в голосе, – вы забываете, кто избавил вас от тюрьмы, вы забываете, кого вы чуть-чуть не отправили самого в тюрьму, вы забываете…

– Тише, тише! – перебил отец, – это не то. Ты забываешь, чем я обязан Джаку. Он уменьшил состояние мое на половину – это правда; но я думаю, что он увеличил вдвое три сердца, где лежат мои настоящие сокровища. Пизистрат, друг мой, позвони!

– Милая Кидти, – сказал дядя Джак жалобно и подходя к матери, – не будьте так строги ко мне: я думал обогатить всех вас, право думал.

Вошел слуга.

– Велите отнести вещи мистера Тибетс в его комнату, и чтоб затопили камин! – сказал отец.

– И – продолжал дядя Джак громче, – я обогащу вас непременно: все это у меня вот здесь. – Он ударил себя по лбу.

– Погоди немножко, – сказал отец слуге, уже отошедшему к двери, – погоди, – сказал он испуганный, – может быть мистер Тибетс предпочитает остановиться в гостиница.

– Остин, – сказал дядя Джак в волнении, – если б я был собака, не имел жилья кроме конуры, и вы пришли бы ко мне за ночлегом, я поворотился бы и отдал бы вам лучший клочек соломы.

На этот раз отец насквозь растаял.

– Примминс распорядится, чтоб устроить все в комнате мистера Тибетс, – сказал отец, Делая рукою знак слуге. – Кидти, душа моя, вели приготовить нам чего-нибудь получше к ужину и побольше пунша. Вы любите пунш, Джак?

– Пунш, Остин? – сказал дядя Джак, прикладывая к глазам носовой платок.

Капитан оттолкнул этажерку, прошел через комнату и пожал руку дяди Джака; матушка наклонила голову в фартук и вышла, а Скилль шепнул мне на ухо:

– Все это происходит от желчных отделений! Нельзя понят этого, не зная особенную, превосходную организацию печени вашего отца.

Эгира совершилась; мы все основали свое пребывание в старой башне. Книги отца приехали с транспортом и спокойно расположились в своем новом жилище, наполнив покои, назначенные их владельцу, включая спальню и две других комнаты. Утка тоже приехала, под крылом миссисс Примминс, и помирилась с садком, у которого отец нашел дорожку, вознаграждающую его за персиковую, в особенности же с тех пор, как он познакомился с разными почтенными карпами, которые позволяют ему кормить себя после утки: отец естественно гордится этой привиллегией (когда кто другой подходит, карпы сейчас разбегаются). Все привиллегии ценятся тем выше, чем исключительнее наслаждение ими.