– Полноте, брат! вашими деньгами тут ничего не поправишь. Бедный Систи! Что, отгадал я? Отгадал я намедни, когда…

– Отгадали, сэр, отгадали! Мне было так грустно. Но теперь легче: я могу сказать вам все.

Дядя тихо пошел к двери: утонченное чувство деликатности навело его на мысль, что он мог быть лишним в откровенной беседе между сыном и отцом.

– Нет, дядюшка, – сказал я, удерживая его за руку, – постойте: вы тоже можете посоветовать мне, поддержать меня. Я до сих пор был верен чести: помогите мне не изменить ей!

При звуке слова: честь, капитан молча остановился и приподнял голову.

Тут я сказал все, сначала довольно бессвязно, потом, понемногу, яснее и полнее. Теперь я знаю, что влюбленные не имеют обычая вверяться отцам и дядям. Научаясь из зеркал жизни, театральных пьес и повестей, они выбирают лучше: слуг и горничных или друзей, с которыми сошлись на улице, как я с бедным Франсисом Вивиеном; им раскрывают они сердечные треволнения. Для отцов и дядей они немы, непроницаемы, застегнуты до подбородка. Какстоны были самое эксцентрическое семейство, и не делали никогда ничего, как другие. Когда я кончил, я поднял глаза и жалобно спросил:

– Ну, теперь скажите мне, есть надежда? или никакой?

– Отчего не быть? – поспешно отвечал капитан. Де-Какстоны такая же фамилия, как Тривенионы; что до вас лично, я думаю, что молодая леди может выбрать гораздо хуже, для своего собственного счастья.

Я пожал дядину руку и со страхом повернулся к отцу, ибо знал, что, не смотря на его привычку к уединению, он так здраво судил о всех светских отношениях, как немногие, – если нужно было ему для другого взглянуть на них вблизи. Странная вещь: какую глубокую мудрость оказывают ученые и поэты в чужих делах, и как редко употребляют ее в своих! И почему все это так на свете? Я взглянул на отца, и надежда, возбужденная во мне Роландом, быстро рассеялась.

– Брат, – сказал отец тихо и качая головой, – свет, который предписывает законы тем, кто живет в нем, не дарит большим вниманием родословную, когда не связано с ней права на владения.

– Тривенион был не богаче Пизистрата, когда женился на Эллинор, – отвечал дядя.

– Правда, но леди Эллинор была тогда не наследница, и отец её смотрел на эти вещи, как ни один, может быть, пер в целой Англии. Сам Тривенион, я думаю, не имеет предрассудков на счет сословия, но он строг в практическом смысле. Он кичится тем, что человек практический. Безрассудно было бы говорить с ним о любви, об увлечениях юности. В сыне Огюстена Какстон, живущего процентами с каких-нибудь 16 или 10 т. ф., он увидел бы такую партию, которую не похвалил-бы ни один благоразумный человек в его положении. Ну, а леди Эллинор…

– Она много еще должна нам, Остин! – воскликнул Роланд, насупившись.

– Леди Эллинор та женщина, которая – знай мы ее лучше прежде – и обещала быть честолюбивой, блестящей, светской. Неправда ли, Пизистрат?

Я не отвечал ничего. Я слишком много чувствовал. – А девушка-то любит вас? – ну да это ясно, что любят! – заметил Роланд, – Судьба, судьба! злополучно это семейство для нас! Впрочем, это ваша вина, Остин! Зачем было пускать его туда?

– Сын мои теперь не ребенок, – сердцем, по крайней-мере, если не летами: где ж мне оберечь его от опасностей и искушенья? Нашли же он меня, брат, в наших развалинах! – тихо отвечал отец.

Дядя прошел раза три по комнате, остановился, скрестил руки и решил:

– Да, если девушка вас любит, недоумение вдвойне понятно: нельзя пользоваться её расположением. Вы хорошо сделали, что оставили их дом, искушение было бы непосильно.

– Но что мне сказать Тривениону? – спросил я робко – какую историю я выдумаю? Сколько беззаботен он, покуда верит человеку, столько проницателен, когда начинает подозревать: он поймет, он увидит насквозь все мои хитрости и… и…

– Это просто и прямо, как пика, – коротко возразил дядя – тут никаких хитростей не нужно: – «Я должен расстаться с вами, мистер Тривенион» – «Почему?» – «Не спрашивайте.» – Он настаивает. – «Если так, сэр, если вы непременно хотите знать почему, – я люблю вашу дочь. У меня нет ничего, она богатая наследница. Вы этой любви сочувствовать не можете, я и оставляю вас!» – Вот как должен поступить Английский джентльмен, а, Остин?

– Вы всегда правы, когда говорят ваши инстинкты, Роланд! – отвечал отец. – Скажешь ты это, Пизистрат, или мне сказать за тебя?

– Пусть скажет сам! – сказал Роланд, – пусть сам судит об ответе. Он молод, смышлен, пусть действует в свете своим лицом. А Тривенион пусть отвечает. Пожав лавры, умейте покорить даму, как древние рыцари. Во всяком случае, помните, что услышите недоброе.

– Я пойду – сказал я твердо.

Я взял шляпу и вышел. Между там как я выходил на лестницу, я услышал легкие шаги, спускавшиеся с верхней лестницы, и маленькая ручка схватила мою. Я живо обернулся и встретил полные, темные, мрачно-тихие глаза Бланшь.

– Не уходите, Систи, – сказала она ласково. – Я ждала вас, я слышала ваш голос, но боялась войти и помешать.

– Для чего ж вы меня ждали, Бланшь?

– Для чего? Так, чтоб вас видеть. У вас глаза красны. О, братец! – И, прежде нежели заметил я её детский порыв, она прыгнула мне на шею и целовала меня. Бланшь была не похожа на большую часть детей, и была скупа на ласки: стало быть, она целовала меня от глубины своего ребяческого сердца. Я отплатил ей там же, не сказав ни слова, спустился скоро по лестнице и выбежал на улицу. Не далеко отошел я, когда услышал голос отца: он нагнал меня, взял меня под руку и сказал:

– Разве не двое нас страдальцев? Пойдем вместе!

Я пожал его руку, и мы пошли, молча. Когда мы поравнялись с домом Тривениона, я, нерешительно, спросил:

– Не лучше-ли, сэр, войти мне одному. Если должно быть объяснение между Тривенионом и мной, не покажется ли ваше присутствие или просьбой к нему, которая унизит обоих нас, или сомнением во мне, которое…

– Разумеется, ты войдешь один: я подожду…

– Не на улице же, батюшка! – воскликнул я, невыразимо тронутый.

Все это было так противно привычкам моего отца, что меня уже мучило раскаяние в том, что я вмешал юношеские мои треволнения в тихое достоинство его безоблачной жизни.

– Сын мой, ты не знаешь, как я тебя люблю. Я сам узнал это недавно. Посмотри, я весь живу в тебе, моем первенце, не в моем другом сыне, Большой Кинге. Надо же и мне действовать по моему разумению: войди же; вот дверь? Разве не эта?

Я пожал руку отца и почувствовал тогда, что покуда эта рука будет отвечать на мое пожатие, даже потеря Фанни Тривенион не сделает для меня из света пустыню. Сколько у нас впереди в жизни, покуда есть у нас родители! Как многого еще можем мы домогаться и надеяться! Какой повод побеждать наше горе в том, чтобы они не горевали с нами!

Я вошел в кабинет Тривениона. В этот час он редко бывал дома, но я об этом не подумал, и без малейшего удивления увидел, что он, против привычки, сидит в своем кресле и читает одного из своих любимых классиков, вместо того чтоб быть в одном из комитетов Нижней-Палаты.

– Хорош мальчик! – сказал он, взглянув на меня, – оставляет меня на все утро, и Бог знает отчего. А комитет мой отложен, оратор болен: больным лучше бы не ходить в Нижнюю-Палату. Вот я и сижу, да любуюсь на Проперция, а Парр прав: у него нет щегольства Тибуллова. Да фу, чёрт возьми, что с вами делается? Что ж вы не садитесь? Гм! Вы что-то заняты как будто чем-нибудь? Вам надо сказать что-нибудь мне: говорите!

И, положив Проперция, Тривенион переменил острое выражение своего лица на внимательное и серьёзное.

– Любезный мистер Тривенион – сказал я, как умел тверже; – вы всегда были добры ко мне, и, вне моего семейства, нет человека, кого бы я любил и уважал больше вас.

Тривенион. Гм! Что это все значит? (понижая голос) обмануть что ли хотят меня?

Пизистрат. Не считайте же меня неблагодарным, когда я скажу, что пришел к вам с тем, чтобы оставить мою должность при вас, расстаться с домом, где я был так счастлив.