Вивиен (грустно). Так второй Рим будет основан преступниками из рабочего дома, из тюрьмы и с галер?

Пизистрат. В этой новой почве, в труде, на который она позывает, в надежде, которую вселяет, и в понятии о собственности, на которое наводит осязаемо, есть что-то побуждающее к нравственному перерождению. Возьмите всех этих теперешних колонистов: что-бы их ни привело сюда, какого-бы ни были они происхождения, – здесь они составляют прекрасное племя, трудолюбивое, смелое, откровенное, и все еще грубое в этой части Австралии, но которое окончательно сделается, я уверен, столько же честным и просвещенным, как население южной Австралии, откуда исключены приговоренные преступники: и это очень благоразумно, потому-что такое отличие возбудит соревнование. В ответ на ваш вопрос я прибавлю только, что, по-моему, даже самая-необузданная часть нашего народа вряд ли хуже разбойников, которые сходились вокруг Ромула.

Вивиен. Но разве не были они солдаты? Я говорю о первых Римлянах.

Пизистрат. Друг мой, мы далеко ушли от этих отверженцев, потому-что можем владеть землями, домами и жонами (хотя последнее и мудрено, и хорошо что нет в соседстве белых Сабинянок) без того насилия, которое было необходимым условием их существования.

Вивиен (помолчав). Я написал к моему отцу и к вашему еще подробнее: в одном письме определил мое желание, в другом старался объяснить чувства, меня побуждающие.

Пизистрат. И письма отправлены?

Вивиен. Отравлены.

Пизистрат. И вы не показали их мне?

Вивиен. Не упрекайте меня. Я обещал вашему отцу раскрыть перед ним вполне мое сердце, как только оно будет смущено и беспокойно. Обещаю вам теперь, что послушаюсь его совета.

Пизистрат (грустно). Что в этой военной жизни такого, что вы думаете найти в ней более возбудительных средств о занимательных приключений, нежели в настоящем вашем положении?

Вивиен. Отличие! Вы не видите разницы между нами. Вам надо только нажить состояние, а мне – искупить имя; вы спокойно смотрите в будущее, мне нужно смыть чорное пятно из прошедшего.

Пизистрат (нежно). Оно смыто. Пять лет не бесплодного сожаленья, а мужественного преобразования, постоянного труда и такого поведения, что даже Гай, на которого я смотрю, как на воплощение английской честности, почти сомневается способны ли вы управлять одним из наших заведений, – характер до того благородный, что я не дождусь времени, когда вы примете опять незапятнанное имя вашего отца и дадите мне возможность гордиться перед светом нашим родством: все это, наверное, достаточно искупает ошибки, произошедшие от детства, лишенного воспитания, и бродяжнической юности.

Вивиен (нагибаясь на лошади и положив руку на мое плечо). Добрый друг мой, скольким я вам обязан! (оправившись от смущения, продолжает спокойнее). Но разве вы не видите, что чем яснее и полнее становится во мне чувство долга, тем совесть моя делается впечатлительнее и больше упрекает меня, и чем лучше я понимаю моего благородного отца, тем более я должен желать сделаться тем, чего он ждал от своего сына. Неужели, вы думаете, он будет доволен, если увидит меня пасущим стадо или торгующимся с колонистами? Разве не было любимой его мечтою, чтоб я избрал его карьеру? Разве не слыхал я от самих вас, что не будь вашей матери, он и вас-бы уговорил вступить в военную службу? У меня нет матери. Тысячи ли я наживу, десятки ли тысяч этим ремеслом, отцу моему это не сделает и половины того удовольствия, какое почувствовал-бы он, еслибы прочел имя мое, похваленное в отчете о военных действиях? Нет, нет! Вы выгнали цыганскую кровь: теперь говорит солдатская. О, хоть-бы один день я мог прославиться на одном пути с нашими славными предками, хоть-бы один день потекли слезы гордости из тех глаз, которые плакали от стыда за меня, чтоб и она в своем блеске, сидя рядом с своим любезным лордом, сказала: «да, сердцем он был не низок!» Не спорьте со мной: это не поведет ни к чему. Молитесь, лучше, чтобы исполнилось мое желанье, потому-что, уверяю вас, если я буду осужден остаться здесь, я громко роптать не стану, я сумею двигаться в этом кругу необходимых обязанностей, подобно животному которое приводит в движение колесо мельницы! но сердце мое изноет, и скоро придется вам написать над моей могилой эпитафию бедного поэта, о котором вы говорили, что его настоящее горе была жажда славы: «здесь лежит тот, чье имя было написано на воде».

У меня не было ответа: это заразителыюе честолюбие согрело кровь в моих жилах, заставило и мое сердце биться громче. Среди видов первобытной природы при спокойном лунном сиянии Нового-света, Старый-свет звал своего сына и во мне, колонисте душой. Но мы все ехали-ехали, и воздух, хоть и живительный, но успокоивающий, возвратил меня к любви мирной природы. Вот и овцы, снеговыми глыбами, спят освещенные звездами!.. слушайте!.. приветствие сторожевых собак; вот блестит свет из полуоткрытой двери. И, остановившись, я громко сказал:

– Нет, много славы закладывать основание сильного государства, хоть и не прославят вашей победы трубы, хоть и не осенят лавры вашей могилы.

Я оглянулся, в ожидании ответа от Вивиена, но, прежде нежели я кончил говорить, он ускакал вперед от меня, и я видел, как дикия собаки отбегали от подков его лошади, в то время, как он несся по мураве при месячном сияньи.

Недели и месяцы проходили, и, наконец, пришли ответы на письма Вивиена; слишком верно предвидел их содержание. Я знал, что отец мой не будет противиться горячему и обдуманному желанию человека, который теперь уже достиг полной силы рассудка и которому, поэтому, должна была быть предоставлена свобода в выборе своего поприща. Уже много времени спустя увидел я письмо Вивиена к моему отцу; его беседа мало приготовила меня к трогательному признанию ума, замечательного столько же по своей силе, сколько по своей слабости. Родись он в средние века или подвергнись влиянию религиозного энтузиасма, он, с своей натурой, стал-бы бороться с врагом в пустыне, или пошол-бы на неверного, босый, заменив броню власяницей, мечь крестом! Теперь нетерпеливая жажда искупления приняла направление более мирское, но в его усердии было что-то духовное. И эта восторженность смешивалась с такой глубокой задумчивостью. Не дайте вы ей исхода, она обратилась бы в бездейственность, или даже в безумие; дайте исход, она оживит и оплодотворит на столько же, на сколько увлечет.

Ответ моего отца на его письмо был таков, как должно было ожидать. В нем припоминались старые уроки о различии между потребностью к самосовершенствованию, никогда не бесплодною, и болезненною страстью к похвале, которая заменяет совесть мнением суетного света, называя его славой. Но в своих советах отец не думал противиться решимости, так твердо направленной, а скорее старался руководить ее на предполагаемом пути. Необъятно море человеческой жизни. Мудрость может дать мысль путешествия, но нужно ей сперва взглянуть на свойства корабля и товаров, которые придется менять. Не всякое судно, отплывающее из Тарса, может привезти золото Офира; но неужели за это гнить ему в гавани? Нет, вы дайте ему погулять по ветру с распущенными парусами! Что касается до письма Роланда, я ожидал, что в нем будет и радость и торжество; радости не было, а торжество, хотя и было, но спокойное, серьезное и сдержанное!. В согласии старого солдата на желание сына, в полном сочувствии к побуждениям, столько сродным его собственной натуре, пробивалась видимая грусть: казалось даже, он как, будто-бы принуждал себя к этому согласию. нисколько раз перечитав это письмо, я едва разгадал чувства Роланда в то время, как он писал его. Теперь, по прошествии столького времени, я вполн понимаю их. Пошли он в огонь сына мальчиком свежим в жизни, не знающим зла, исполненным чистым энтузиасмом его собственного юношеского пыла, он со всею радостью солдата заплатил-бы эту дань своему отечеству; но здесь он видел гораздо-менее увлечение, нежели желание искупления; и с этою мыслью допускал предчувствия, которые иначе и не имели-бы места, так что по концу письма можно было подумать, что его писал не воинственный Роланд, а робкая, нежная мать. Он советовал и умолял не пренебрегать никакою предосторожностью, убеждая сына, что лучшие солдаты всегда были и самые-благоразумные: и это писал пылкий ветеран, который, во главе охотников, влез на стену при ***, с саблею в зубах!