Матушка взглянула грустно, и, покорно повинуясь, вышла из двери, не вымолвив ни слова. Но на пороге она обернулась и сделала мне знак, чтоб я следовал за ней.
Я сказал несколько слов на ухо отцу и вышел. Матушка стояла в сенях, и при свете лампы я видел, что она утерла свои слезы, и её лицо, хотя еще невеселое, было более спокойно.
– Систи, – сказала она голосом, которому силилась придать твердость, – Систи, обещай мне рассказать мне все, что-бы тут ни было. Они от меня скрывают, в этом самое страшное для меня наказание, когда я не знаю всего, от чего он… от чего Остин страдает; мне кажется, что я потеряла его привязанность. Систи, дитя мое, не бойся. Я буду счастлива, чтобы ни случилось с нами, лишь бы мне отдали назад мое право. Мое право, Систи, утешать, делить и счастье и несчастье: понимаешь?
– Да, да, матушка! с вашим здравым смыслом, с вашей женской проницательностью, лишь бы вы чувствовали, как они нужны нам, вы будете нашим лучшим советником. Не бойтесь: между мною и вами не будет тайн.
Матушка поцеловала меня и ушла еще спокойнее.
Когда я вошел опять в кабинет отца, он обнял меня и сказал в смущении:
– Сын мои, если скромные твои надежды погибли…
– Батюшка, батюшка, можете ли вы думать обо мне в такую минуту, обо мне? Можно ли погубить меня, с этими силами и нервами, с воспитанием, которое вы дали мне – этими силами и нервами духа! о, нет, мне судьба не страшна!
Скилль вскочил и, утирая глаза одной рукой, крепко ударил меня по плечу другою и воскликнул:
– Я горжусь тем, что пекся о вас в детстве, Мастер Какстон. Вот что значит укреплять спозаранку органы пищеварения. Такие чувства – доказательства удивительной узловой системы и её отличного порядка. Когда у человека язык так чист, как, без сомнения, у вас, он скользит, по несчастью, подобно угрю.
Я засмеялся от души. Отец улыбнулся тихо. Я сел, подвинул к себе бумагу, исписанную Скилем, и сказал:
– Так надо найти неизвестную величину. Да это что такое? «Примерная цена книг – 760 ливров…» Батюшка, да это невозможно. Я был готов ко всему, кроме этого. Ваши книги – ваша жизнь!
– Что ж из этого? – сказал отец. они – всему причина; по этому и должны сделаться главными жертвами. Кроме того, я думаю, что многие из них знаю наизусть. А мы теперь только делаем смену всей наличности для того, что бы удостовериться, – прибавил гордо отец, – что мы не обесчещены, что бы ни случилось.
– Не противоречьте ему, – шепнул Скилль: – мы спасем книги. – Потом он прибавил громко, положив палец на мой пульс: – раз, два, три, около семидесяти: прекрасный пульс, спокоен и полон; он все вынесет… надо сказать ему все.
Отец сделал знак головой.
– Конечно. Но, Пизистрат, надо пожалеть твоей бедной матери. За что вздумала она пенять на себя потому, что бедный Джак, чтоб обогатить нас, избрал ложный путь: я этого понять не могу. Но, я и прежде имел случай заметить это, Сфинкс и Енигма – имена женские.
Бедный отец! То было тщетное усилие поддержать твое беспечное расположение. Губы дрожали.
Тут я узнал все дело. Кажется, когда было решено предпринять издание литтературного Times, неутомимая деятельность Джака собрала изрядное число акционеров: имя моего отца стояло в главе этого сообщества, как владельца четвертой доли всего капитала. Если в этом отец поступил неосторожно, не сделал он, однако жь, ничего, что по обыкновенным соображениям ученого, уединенного от света, могло бы казаться раззорительным. Но именно в те минуты, когда мы всего более были заняты нашим ускоренным отъездом, дядя Джак объяснил моему отцу, что, может-быть, нужно будет несколько изменить план газеты, и для того, чтобы расширить круг читателей, несколько более коснуться повседневных известий и современных интересов. Перемена в плане могла повести к перемене заглавия; и он внушил моему отцу мысль оставить гладкия руки мистера Тибетс несвязанными столько же в отношении к заглавию, сколько к плану издание. На это отец мой легкомысленно согласился, слыша, что прочие акционеры тоже согласны. Мистер Пек, типографщик чрезвычайно богатый и уважаемый, согласился ссудить нужную сумму для издания первых нумеров, под обеспечение акта компании и подписи моего отца к документу, уполномочивавшему м. Тибетса на всякую перемену в плане или заглавии газеты, соразмерную с потребностью и соответствующую общему согласию других дольщиков.
Мистер Пек, вероятно, в предварительных объяснениях с мистером Тибетс плеснул много холодной воды на мысль о литтературном Times, и говорил в пользу того, что бы затронуло внимание торговой публики, ибо впоследствии открылось, что книгопродавец, чьи предприимчивые наклонности были сходны с Джаковыми, имел доли в трех или четырех спекуляциях, на которые обратить внимание публики он был рад всякому случаю. Словом, едва отец успел отвернуться, литтературный Times был непосредственно оставлен, и мистер Пек с мастером Тибетс стали сосредоточивать свои глубокие познания на том знаменитом и подобном комете явлении, которое окончательно явилось под заглавием Капиталист.
От этой перемены в предприятии удалился самый благоразумный и ответственный из всех первоначальных дольщиков. Большинство, правда, осталось еще; но то были почти все дольщики такого рода, которые подчинялись влиянию дяди Джака, и готовы принимать участие в чем угодно, потому что сами не имеют ничего.
Удостоверившись в состоятельности моего отца, предприимчивый Пек употребил все свои старания на то, чтобы дать сильный ход Капиталисту. Все стены были обвешаны его объявлениями; циркуляры о нем летали с одного конца королевства на другой. Были приисканы агенты, корреспонденты, целыми массами. Не так глубокомысленно было рассчитано нашествие Ксеркса на Греков, как нашествие Капиталиста на доверчивость и скупость рода человеческого.
Но подобно тому, как провидение снабжает рыб плавательными крыльями для того, чтобы они могли держаться на воде и управлять движениями то быстрыми, то сомнительными среди этой глубины, по которой не проложено ни одной дороги, – холоднокровные создания нашей собственной породы, принадлежащие к роду деловых людей, снабжены свойствами благоразумия и прозорливости, с помощию коих они величественно плавают по необозримому океану спекуляций. Короче, рыба, за которой был выброшен невод, отделилась от поверхности с первой же тони. Некоторые потом подходили и обнюхивали петли, но опять убегали как можно скорее, исчезая в глубине и укрываясь под скалами и кораллами. Метафоры в сторону, капиталисты застегнули свои харманы и не желали иметь никакого дела с своим тезкой. Ни слова об этой перемене, столько противной всем убеждениям бедного Огюстина Какстон, не сказали ему ни Пек, ни Тибетс. Он ел, спал, трудился над большою книгой, по временам удивляясь, что не слышит ничего о литературном Times, не подозревая всей страшной ответственности, которую возложил на него Капиталист, и не зная о нем ровно также, как не знал он о последнем займе Ротшильдов.
Трудно было для всякой другой человеческой натуры, кроме отцовой, не разразиться негодующим проклятием над затейливой головою свояка, нарушившего таким образом самые священные обязанности доверия и родства, и запутавшего бедного философа. Но, отдать справедливость Джеку Тибетс, – он был твердо убежден, что Капиталист обогатит моего отца, и если не известил он его о странном и необыкновенном развитии, в следствие коего сонный хризолит литературного Times приобрел могучия крылья, это было единственно по убеждению, что предразсудки моего отца (как называл он их), помешают ему сделаться Крезом. И в самом деле, дядя Джак так сердечно верил в свое собственное предприятие, что он совершенно отдался во власть мистер Пека, подписал на свое имя несколько огромных документов, и теперь сидел в Флит[19], откуда и прислал свою грустную и отчаянную исповедь, пришедшую в одно время с кратким письмом от мистера Пека, где почтенный типографщик уведомлял моего отца, что он на свою голову продолжал издание Капиталиста на столько, сколько допускало благоразумное попечение отца семейства, что открытие вседневной газеты – предприятие чрезвычайно обширное; что издержки на Капиталиста были несоизмеримо более издержек на чисто-литтературное издание, как было предположено сначала; и что теперь, будучи вынужденным обратиться к акционерам за своими ссудами, простирающимися до многих тысяч, он просит моего отца рассчитаться с ним непосредственно, осторожно прибавляя, что сам он уж по возможности рассчитается с другими акционерами, из коих многие, грустно признаться, хотя и представленные ему мастером Тибетс за людей состоятельных, оказались на дел ничего неимущими.
