Джоссерек увлекся этой проблемой после того, как Мулвен Роа дал ему книги и журналы. Чтение оказалось захватывающим. Как здорово было жить в эпоху, когда знания выплескивались на поверхность. Но по мере того, как они приближались к Сондр Кэттл, открывающееся перед ним зрелище все больше нагоняла на него тоску. Неисчислимые эпохи, неизмеримые глубины — все это было обречено, не осталось ничего, кроме черепков и костей… Один раз он видел череп гигантской рептилии, вмурованный в осыпающуюся скалу, сквозь его пустые глазницы сквозили ветры вечности. Безжизненность, которую время превратило в камень, не могла ни слышать, ни чувствовать. Он посмотрел на скачущую рядом Донию и невольно подумал о ее черепе.

«О, я пытаюсь их собрать и вразумить. Что я еще могу сделать? Только попытаться, прежде чем уеду домой».

Кратер был усеян лагерными постройками, расположенными, как всегда, на порядочном расстоянии друг от друга. Народ Гервара поселился здесь задолго до того, как начал кочевать по равнине. Не взирая на повод для собрания, атмосфера была благодушной. Люди расхаживали туда-сюда по зеленым впадинам, болтали, пели, пили, веселились; люди встречались и уходили по двое-трое — старые друзья, юноши и девушки, неженатые женщины и холостые мужчины, просто знакомые и те, кому было что обсудить. Джоссерек предпочел бы остаться один, но многие из тех, кто был наслышан о нем, искали его общества, и вежливость требовала, чтобы он с ними поговорил. Однако потом, когда стемнело, и ему понадобилось общество, его оставили в одиночестве. Никкитэй нашла себе кого-то еще.

Ночью его преследовали кошмары.

К утру всех оповестили, и собрание началось. Его целью было не столько организовать людей, сколько познакомить их с планами завоевателей. Дония и Джоссерек притащили фургон на дно кратера и уселись на его подножку. Она мало говорила, а его занимал лишь ее профиль, тепло, исходящее от ее тела, сложный аромат ее кожи — дым, плоть, солнечные волосы, высушенный ветром пот, но все эти запахи заглушало нечто, чему не было названия, ибо это исходило лишь от кожи рогавикьянских женщин… и походило то ли на полынь, то ли на розовый куст. К полудню она решила, что настала пора обратиться к собравшимся.

Аудитория была небольшой. Собралось около пятидесяти человек из разных семей, в основном жены. Они сидели или стояли так, чтобы можно было слышать. Остальные разместились небольшими группками в самой низкой ложбине. Стратегические места заняли люди с сильными легкими, их зычные голоса помогали передавать речь. Никто их не назначал и никто не платил этим людям, они наслаждались своим занятием, это придавало им вес в собственных глазах.

— У нас плохие вести, — начала Дония.

Ее речь не была торжественной — на подобных сборищах рогавикьянцы говорят по существу. Более эмоциональный язык они используют при личных разговорах, и в этих случаях их речь близка к поэзии.

«О, неуемная страсть весенних табунов, приди со ржаньем, высеки молнии из камня, оседлай неоседланное, вспаши невспаханное», — шептала она ему в тот час, когда они оставались под луной одни, это и многое другое, вместо того, чтобы просто сказать: «Я люблю тебя».

Опасаясь непредсказуемой реакции, курьеры Донии не рассказали им о том, что планируется превращение их страны в развалины, а только предупредили, что это вторжение будет не таким, как раньше, и необходимо разработать новый план ответных действий. А сегодня она прямо говорила обо всем, что знала.

Это взволновало собравшихся не так сильно, как людей из ее лагеря. Похоже, чем больше было собрание, тем менее остро оно реагировало. Кроме того, большинство присутствующих было из западных районов долины Югулара. Враг еще не вступил на их землю, и не вступит еще, как минимум, с год. Угроза была еще довольно далека от них, и они могли воспринимать все с определенной долей спокойствия.

И все-таки они кричали, посылали проклятия, потрясали кулаками и клинками. Дония дала им час, чтобы выпустить пары, после чего перевела их внимание на Джоссерека.

— Жители Севера…

«Что я могу сказать им?» У Джоссерека были недели, чтобы все спланировать, обговорить, поспорить, обдумать; но теперь времени не оставалось. Слова застревали в горле.

— …совместные действия по единому большому плану…

«Какому плану? Согласно которому они встречают баромьянскую конницу в лоб после того, как месяц или два их обучают такие же неопытные инструкторы, как они сами, в то время, как у противника закаленные потомственные солдаты?»

Раздались крики, такие же далекие и тонкие, как свист сурков.

— …драться сейчас, не дожидаясь, пока враг пересечет ваши границы после победы на востоке, зажать его между двумя фронтами…

«Каким образом? Сидир стянул свои войска в верховьях реки. Если превосходящие силы противника и заставят его отступить, ему нужно лишь отойти к своим опорным базам и позволить атакующим упереться в дула его пушек. Я уже не верю, что рогавикьянцы способны вести массированные атаки».

— …холодный, продуманный расчет вместо слепой ярости…

«Какой расчет я могу им предложить? Я, который пытался их понять и которому это не удалось? От меня здесь никакой пользы. Хорошо бы мне уехать домой. Но могу ли я оставить ее здесь перед лицом смерти?»

Его речь медленно подходила к концу. Когда он закончил, раздался дружелюбный одобрительный гомон. Потом подошли несколько человек и поинтересовались, что именно он предлагает. За него ответила Дония. Она сказал, что цель данного собрания заключается в том, чтобы выработать конкретные действия. Пусть люди взвесят то, что услышали, обсудят, поделятся своей мудростью. Когда у кого-нибудь появится идея, пусть он выскажет ее перед всеми, завтра или через день.

Наконец они остались одни на фургоне, под небом, покрытым грозовыми тучами. Приближающийся шторм дохнул им в лица холодным ветром, горизонт быстро наливался медным светом. Он повернулся к ней взял за руки и взмолился:

— Что мы можем сделать? Что мы можем, кроме как умереть?

— Мы? — мягко спросила она. Ее волосы окаймляли высокие скулы и зеленые глаза.

— Я готов остаться, — запинаясь произнес он. — Если ты, если ты… будешь со мной…

— Джоссерек, — сказала она, помолчав, не отпуская его и не сводя с него глаз. — Я не была добра к тебе, да? А теперь пойдем ко мне в палатку.

Он уставился на нее с изумлением. Его сердце билось, отвечая на удары грома за горизонтом.

— Ты думаешь о моих мужьях? — Она улыбнулась. — Они тоже любят тебя. Да и с ними я бываю не всегда, не каждую ночь. Идем.

Она спрыгнула на землю. Когда он, ошеломленный, спрыгнул следом, она спокойно взяла его за руку и увела к себе.

Утром он проснулся в хорошем настроении, зная, что ему делать.

Если верить записям, которые Сидир сделал во время своего путешествия, он вступил в Неизвестный Рунг в Звездный день, восемнадцатого Ауса. Но это не имело значения — это была всего лишь запись, сделанная сведенной холодом и болью рукой, в книге, страницы которой шелестели на ледниковом ветру. Здесь не существовало времени. Если оно когда-то и было, то явно застыло, закоченело в пространстве и запустении.

Усталая голова работала медленно. «И всего-то?» — подумал он, когда патрульный вскрикнул и указал вперед. Легендарный город казался совсем маленьким у подножья обледеневших гор.

Горы закрывали три четверти горизонта: слева, впереди и справа они образовывали гигантскую дугу, и полоска земли, по которой, спотыкаясь, переставляла копыта его лошадь, была лишь узеньким проходом между ними. Они поднимались все выше и выше, преодолевая террасы и склоны, крутые откосы и каменные завалы, туда, где небо сходилось с землей. Предгорья были покрыты зарослями, и чем выше они забирались, тем сказочнее казалось чистое сверкание зелени и синевы под безоблачным небом. Тут и там на фоне серо-стальных гор сияли радуги. Расселины каньонов были бледно-голубого цвета. Талая вода струилась тысячами ручейков, которые ниже сливались в ревущие потоки. Несколько раз до Сидира доносился грохот снежных лавин, сверкающая пыль поднималась к солнцу или к тучам, набухшим дождем, или к незнакомым созвездиям, окрашивая все в белый цвет, словно в преисподней извергался невидимый вулкан.