«Это дело рук того парня из Киллимарейча, — пронеслось в сознании Сидира. — Его и ему подобных Они знают, что мы не умеем плавать. Они привезли со своих кораблей взрывчатку и взорвали лед. А этих варваров посадили здесь не для того, чтобы драться с нами, а чтобы ввести нас в заблуждение… Неужели все мужчины и женщины северян знали об этом? Что ж, может быть и так. Даже самый последний рогавикьянец способен сохранить секрет так же глубоко, как ледник схоронил предков.»

Поверх обломков льдин он видел, как тысячи воинов тыловых подразделений рогавикьянцев подъехали к краю воды и двинулись вдоль берега. Как только имперские солдаты добирались до берега, их убивали.

«Почему я не догадался?

Неужели Дония, когда приезжала ко мне, знала, что может лишить меня разума? Похоже, что да. Я для нее только враг, а она говорила, что нет других врагов, кроме захватчиков, но уж для них не может быть никакой чести. Все методы хороши. В этой волчице нет ничего человеческого».

Горн Нез возвышался над ним, чистый, как зима, если не видеть кричащих красных пятен крови вокруг убитых солдат.

Он вытащил саблю и заставил свою лошадь плыть к острову.

Рогавикьянцы подобрались и ждали.

Весна приходит в Гервар незаметно. Когда Дония ехала в одиночестве из Аулхонта, она уже совсем наступила. Длинные горные кряжи и равнины блестели, дочиста промытые предрассветным ливнем. Становилось все теплее, солнце разогревало землю, влага поднималась от земли белыми струйками тумана, понемногу растворяющимися в воздухе. Скопившиеся в углублениях лужицы то и дело подергивались легкой рябью от порывов ветерка. Трава была еще короткая и нежная, ярко-зеленая, густо пересыпанная голубыми незабудками. Сосновые рощицы почти не изменились, но ивы мягко покачивали длинными серебристо-зелеными прядями и на березах трепетала свежая листва. Безоблачное небо было наполнено солнечным светом и звенело от птичьих голосов. Вдалеке лось присматривал за своими самками и телятами. Их шкуры были необычно красными, какими бывают только весной. На темени вожака светилось белое пятно. Ближе резвились зайцы, фазаны шумно вспархивали из зарослей, первые пчелы летали в поисках взятка, сверлили воздух стрекозы. Воздух переливался, клубился, пахло то землей, то рекой.

Дония направила своего иноходца на запад, и ехала, пока ее сад не пропал из виду. Наконец, она нашла то, что искала — большой плоский камень, выступающий над гладью речки. Она спешилась, привязала лошадь, сбросила с себя одежду и счастливо растянулась на нем, подставив тело солнцу, ощущая ногами, спиной, ладонями тепло нагретого камня. Некоторое время она наблюдала за пескарями, которые копошились среди лежащих на дне булыжников, а течение ласкало ее босые ступни. Потом она достала письмо, которое пришло накануне с почтовым верховым, что останавливался в Фулде. Она не стала читать его своим близким и не была уверена, что ей этого хотелось бы.

Листки шуршали меж пальцами. Письмо было написано неуклюжими каракулями, с частыми ошибками, но по-рогавикьянски, и мысли, изложенные в нем, были понятны и ясны.

«В Арванете, в ночь после равноденствия.

Джоссерек Дэррейн приветствует Донию, хозяйку Аулхонта в Герваре.

Дорогая моя,

Когда это письмо дойдет до тебя, через два или три месяца, я уже уеду из Андалина. Ты больше меня не увидишь. В тот день, когда мы с тобой прощались, я думал, что смогу вернуться после того, как отвезу своих товарищей обратно и закончу все дела, которые еще у меня остались в Арванете. Но я понял, как ты была права и добра, когда хотела, чтобы я оставил тебя ради своего же блага.

В вашем языке нет подходящих слов, которыми я мог бы выразить то, что хочу тебе сказать. Ты, наверное, помнишь, как я однажды пытался это сделать, а ты пыталась меня понять, но у нас обоих ничего не получилось. Может быть, ты чего-то не можешь чувствовать, а чего-то не дано мне… Но об этом позднее.

Ты говорила, что любишь меня. Остановимся на этом, этого достаточно».

Дония отложила письмо и долго сидела, глядя на горизонт. Наконец она снова принялась за чтение.

«…хотят знать, что произошло и чего следует ожидать.

Твой словарь, как и мой, ограничен. Я буду использовать слова арванетского языка. Надеюсь, они помогут тебе что-то понять. Короче, новости хорошие.

Уничтожение всей имперской армии было сокрушительным — это ты, конечно, можешь себе представить. Адмирал Роннах по моему совету сделал вид, будто он не в курсе дела и даже не знает, как все произошло. Несомненно, до Наиса рано или поздно доползут слухи, что при этом сражении присутствовали некие „советники“, но это произойдет не скоро, да и слухи будут туманными, так что узнать что-нибудь толком будет невозможно. И вы, северяне, можете впредь поступать так же с любым агрессором, кем бы он ни был.

Несомненно, Империя не решится на вторую попытку, по крайней мере в течение нескольких лет. По-моему, они и вовсе никогда не решатся на это. Среди сдерживающих факторов будет постоянное присутствие приморцев в проливе Дольфин — мы охраняем там свои законные интересы.

Понимаешь, при помощи наших переговорных устройств, представитель Киллимарейча в дипломатической миссии в Рагиде может существенно влиять на обстановку. Престолу не остается иного выхода, как съесть гнилое яблоко и подписать договор, который в значительной степени отражает интересы Ичинга.

Арванет признается независимым государством и его независимость гарантируется обеими великими державами. Ни одна из них не будет вводить туда свои вооруженные отряды, а будут поддерживать с ним только торговые связи. Время покажет, кто станет истинными правителями города, — Империя, которая ведет захватническую политику по всему побережью Гальф, или же приморцы, которые развивают торговлю и основывают колонии в Харрикейнском море. Я же считаю, что править не будут ни те, ни другие: в Арванете появилось собственное правительство. Старый порядок восстановлен, а этот порядок пережил многие другие.

Что же касается северян, то торговля с ними будет немедленно возобновлена. И вас оставят в покое».

Дония перечитала этот отрывок дважды, долго думала, потом вернулась к письму.

«Будет больно, если это окажется не так. Даже сейчас все прошедшее жжет, словно свежая рана. Но уже сейчас все не так плохо, как было раньше, а должно стать еще лучше.

Ты помнишь, как перед прощанием мы стояли рука в руке на берегу Югулара и сквозь медленно падающий снег смотрели, как успокаивается лед вокруг Горн Нез? Такое же чувство у меня и сегодня. Я смею надеяться, что скоро наступит потепление, и воды потекут свободно и привольно. Тебя ожидает целый мир чудес и приключений, которые ты не могла видеть даже в самых причудливых снах».

Она нахмурилась, тряхнула головой, начала было перечитывать, но потом вздрогнула и стала читать дальше.

«Кажется, теперь я знаю, что ты из себя представляешь, и это помогает мне понять, что же такое я сам.

Помнишь тот день, когда ты вернулась с охоты в Сандр Кэттл, и мы вместе ушли гулять в прерию? Ты сказала, что никогда не было и не может быть такого, чтобы женщина Рогавики делила свою жизнь с чужестранцем. Неожиданно я понял, что это не предрассудок, не замшелая традиция, не искусственный барьер, а сама правда.

С тех пор я жил этой мыслью, изучал ее, пытался отвергнуть, как нереальную, а потом открыл глаза и увидел, что все вокруг меня наполнено этой идеей. Наконец я собрался с духом и начал разрабатывать ее, насколько это возможно. Я не первый чужестранец на этой территории — едва ли, после стольких-то столетий; кое-что я узнал из книг и разговоров со сведущими людьми (не называя твоего имени!). Возможно, я оказался первым, кто пришел к этой мысли, зная кое-что об эволюции и рассматривая жизнь именно с этой точки зрения.

Ты проявляла живой интерес, когда мы разговаривали о том, что киты и дельфины являются двоюродными братьями и принадлежат к одному роду животных, когда-то возвратившихся с суши в море, в то время как тюлени и моржи принадлежат к другому роду, а пингвины и вовсе птицы и тоже живут в воде, хотя пресмыкающиеся предки птиц и млекопитающих должны были вымереть много лет назад. Ты так этим интересовалась, что я уверен — это осталось в твоей памяти, хотя ты могла забыть многое другое из того, о чем пишу».