Женщина положила свою ладонь на его руку.

— Тебе больно, Джоссерек? — тихо спросила она. — Я могу помочь.

Он был тронут. Такое участие было редким среди рогавикьянцев.

— Боюсь, что нет. — Он заставил себя улыбнуться. — Я беспокоюсь за вас.

Хотя он употребил местоимение во множественном числе, она кивнула и пробормотала: — Да, ты должно быть, не на шутку увлекся Донией, пока с ней путешествовал. — Помолчав, она сделала над собой усилие и добавила: — Ходят сказания о том, как чужестранцы увлекались женщинами Рогавики. Это не мудро, Джоссерек. Наши народы слишком непохожи. Женщина от этого не страдает, а мужчина — может. — А потом добавила, словно оправдываясь: — Только не думай, будто у нас, северян, нет любви. Я… я должна рассказать тебе, куда я держу путь сегодня. Туда, где лежат те, кто пал в последнем бою с захватчиками. Это случилось прежде, чем вы добрались до нас. Там были два моих брата и три любовника, которые были для меня больше, чем просто партнерами. Я ведь могу больше не вернуться сюда… Может быть ты подождешь в стороне, пока я отыщу их могилы и отдам им долг памяти.

Он не решился спросить, чем был для нее он. Игра, любопытство или желание угодить Донии? По крайней мере она старалась быть доброй. Может быть, именно поэтому она преодолела в себе даже большие внутренние препятствия, чем он мог себе представить. Он был уже многим ей обязан и, без сомнения, будет обязан еще большим, пока они будут двигаться на запад Дония теперь занималась своими мужьями, их у нее достаточно, а Никиттэй могла бы помочь ему пережить все это.

…На могилах не было никаких знаков, если не считать того, что они были свежие. Если верить путешественникам, такие смешанные захоронения совершались без особых обрядов. Но если в Аулхонте и были какие-нибудь обряды, Никиттэй совершила все их за тот час, пока была там одна. Позже, вернувшись к Джоссереку, она снова была веселой и радостной.

«После собрания земляков я уеду домой, — пообещал он себе. — Буду жить среди таких же людей, как я сам.»

Сондр Кэттл лежал в четырехстах милях от Сандог Трэйс; здесь всегда собирались семьи. Джоссерек выразил недовольство тем, как медленно ехали сопровождающие Донию два десятка человек. Она ответила, что спешить ни к чему: Как бы быстро не оповестили всех курьеры, жителям дальних районов понадобится время, чтобы добраться туда.

— И ты тоже можешь не торопиться, наслаждайся себе летом, — добавила она. — Может быть, потом нам не представится такой возможности.

Он ехал позади нее, солнечный свет отливал золотом на крупе ее жеребца и на ее волосах. «Даже если я покину тебя, я все равно не смогу тебя забыть так скоро.» — подумал он. Он путешествовал уже месяц — охотился, ловил рыбу, тренировался по пути, чтобы не потерять форму, выполнял работы по лагерю, после чего пил у костра сухую острую медовуху, пока в висках не начинала пульсировать кровь, слушал рассказы и рассказывал сам, обменивался с северянами песнями и мнениями — хотя никогда не раскрывал своих заветных мыслей — и наконец удалялся с Никкитэй в палатку, в которой они жили вдвоем.

Что касается знаний и навыков, то он уже обратил внимание, что большинство жителей стоянки были неграмотны. Некоторые писали и даже публиковали книги. Многие вели обширную переписку — почтовая служба работала очень хорошо, хотя была составлена из добровольцев. Всегда можно было найти человека, который занялся бы доставкой почты. Широкое распространение получили простые телескопы, компасы, астрогониометры, хронометры и другие приборы. В основном они импортировались, хотя в последнее время стали появляться и образцы местного изготовления. Медицина была развита хорошо, особенно в том, что касалось лечения ран. Жителей было немного, жили они на открытом воздухе, поэтому заболевания были редки. Зоология и ботаника тоже были хорошо развиты, в сверхъестественные силы мало кто верил, и когда Джоссерек упоминал об эволюции, все знали, о чем идет речь. Материаловедение было развито просто великолепно, особенно обработка природных материалов для получения волокон и тканей. Для этого требовалось много разнообразных химических веществ, которые в основном были покупными. Ремеслами занимались не только на стоянках, но и в большинстве зимних садов.

Лето было не только сезоном кочевий и охоты. Это было еще и время для занятий искусством. Почти все играли на музыкальных инструментах, на одном или двух, а всего их было удивительно много. Графика, резьба по дереву и кости, изготовление украшений, хотя и имели местные формы, но не уступали по уровню тем, что Джоссерек видел в других странах. Искусство песни, танца, драматическое искусство были даже выше, чем у других народов. Когда они проезжали мимо лагерей, там для путников устраивались часовые представления с оперой и балетом, которые просто ошеломили Джоссерека, хотя он мало что понимал в них.

Это были не какие-то там бродяги. Общество у них было богатое и сложное, традиции не нарушались столетиями. Более того, оно не было застывшим, в отличии от многих, а находилось на прогрессивном этапе, на подъеме.

И все же… и все же…

Явившись из индивидуалистической, наращивающей темпы развития промышленности, капиталистической страны, он привык к свободе в выборе религии и к тому, что ритуалы мало где соблюдаются. И все-таки его взволновало то, что эти же черты он обнаружил и здесь. Те, кто искали знаний, — женщины, мужчины, проводники, одинокие мыслители или напротив, обычные люди, которые лишь изредка тратили на это время, — не были ни мудрецами, ни пророками. Самое подходящее название, которое он мог для них подобрать, было «философы», хотя часть философского поиска происходила у них в мускулах и потрохах, а не в мозгу. Большинство людей отличались безразличием, агностицизм прочно обосновался в мире их чувств. Если верить рогавикьянским историкам, мифы и магия существовали в прошлом, но были с легкостью развенчаны и заменены вполне научными теориями, что доказывало, насколько непрочными они были.

Церемонии, в отличие от артистических представлений, были короткими и скромными и носили светский, а не религиозный характер, например, для приема гостей. Ему рассказывали, что у семейств были в запасе более замысловатые церемонии, выработавшиеся в течении нескольких поколений, но насколько он мог судить, эти церемонии свидетельствовали только о семейных связях и служили для преодоления равнодушия между членами семьи. Во время этих церемоний можно было с любовью помянуть предков, но мысли, что эти предки тоже присутствуют при этом, благодаря каким-то сверхъестественным силам, даже не возникало. Об этом и хотела рассказать ему Никкитэй в минуты, когда она была склонна к интимным разговорам. Подробности она хранила в тайне, не давая этому никакого логического объяснения. Она просто не разглашала их, вот и все.

«Проклятье, — думал Джоссерек, — это не жители Киллимарейча, разбросанные по островам, у них должно быть единое общество среди безграничной первобытности. Они не должны чувствовать себя… обособленно? Нет, опять не то слово. Опять я не могу найти подходящие слова. Они ведут себя как кошки, но это, скорее всего, мне только кажется. Человек — животное, живущее в стае, как собака. Он, как собака, испытывает необходимость в мистических связях с кем-то более высокоорганизованным, чем он сам».

С грустной улыбкой он смотрел на колышущиеся на ветру травы, где охотился ястреб-перепелятник.

«Я тоже холостяк, солдат фортуны, бывший изгнанник, и все еще неизвестно, к какому кругу я принадлежу. Я нахожусь здесь не ради любопытства, я выполняю задание в интересах своей страны, которую несмотря на свои насмешки, хочу сберечь.

И я люблю Донию, а она предана своим мужьям. Может быть, так же, как я предан ей. А также детям, друзьям, дому.

Так?»

Он задумался. Неужели это яростное стремление убивать, рожденное вторжением в каждой рогавикьянской груди, неужели оно действительно происходит из любви к своей земле? Скажем, житель Киллимарейча будет драться за свой народ. Он будет участвовать в этой войне за пределами своей страны и при этом преследовать политические цели, а не просто обеспечивать себе возможность выжить, что никогда не пришло бы в голову северянину. Но его готовность к самопожертвованию имеет пределы. Если война станет для него безнадежной, он примет поражение, даже оккупацию, и постарается извлечь все, что можно, из такого положения дел. Рогавикьянцы на это явно не пойдут. Однако, как это ни парадоксально, если житель Киллимарейча, одержав победу не скоро простит тех, кто нанес серьезный ущерб его народу, то рогавикьянец с того самого момента, как последний завоеватель покинет его землю, готов возобновить с ним отношения, как будто ничего не произошло.