— Я не знаю, почему они так себя ведут. Я уверена, что они и сами не знают. Возможно, такое глубокое потрясение разбросало их в разные стороны. Они не соберутся снова, пока не успокоятся, это как свора рассерженных собак. — Она наморщила нос. — Ветер доносит дым их костров, ты чувствуешь? Неужели ты действительно ничего не ощущаешь?

«Неужели у этой породы людей начисто отсутствует понятие о политике? — недоуменно размышлял Джоссерек. — Невероятно!»

Дония соскочила на землю.

— Я побуду среди своих мужчин, — сказала она и оставила его одного.

К вечеру обитатели лагеря стали собираться. Семьи возвращались в свои жилища, одинокие парами уходили в кусты. По доносившимся оттуда звукам Джоссерек понял, что они утешали себя там вовсе не медовухой, в отличие от него самого. Его никто не приглашал. Ему выделили походную палатку, жители щедро делились с ним пищей, но в жизнь свою не допускали. Он знал, что это не из неприязни — рогавикьянды понимали уединенность, как нечто само собой разумеющееся. Но сознание этого не облегчало ощущения тоски и заброшенности.

Никиттэй нашла его и немного утешила. Она не сказала ни одного слова, только часто дышала, а временами издавала что-то похожее то ли на стон, то ли на рычание, и оставила ему на память множество царапин. Это помогло ему почти не думать о Донии, и вскоре он заснул.

На следующее утро Никиттэй пришла снова и предложила покататься верхом.

— Сегодня все будут дремать целый день, да и завтра тоже. Потом они будут думать, бродить вокруг лагеря, разговаривать, пока им не надоест слоняться по солнцепеку. А мы с тобой все уже знаем, верно ведь?

— Верно, — он посмотрел на нее, скрыв подавленное настроение под приветливой маской. Хотя он знал, был уверен, что ни одна туземная женщина не сможет принести ему его. Она была на несколько лет моложе Донии, стройная, длинноногая, загорелая. Вокруг голубых глаз разбегались мелкие морщинки — от привычки всматриваться в даль, белокурые волосы были стянуты в конский хвост. Сегодня кроме рубашки, брюк и башмаков, почти таких же, как и у него самого, на ней было большой серебряное ожерелье с бирюзой. Оно было изготовлено из материалов, доставленных с юга, но работа была местной, его делали настоящие северные мастера.

— Ты уже знаешь, куда поехать?

— Да, — она не ответила конкретно, а он уже знал, что вопросы, безобидные в каком-нибудь другом месте, здесь считались неуместными.

Она приготовила двух лошадей, уложила котелки, колбаски, большие лепешки, сушеные яблоки, оружие, и они отправились. Погода стояла тихая и прохладная, в небе висели бледные печальные облака, от земли пряно пахло. Вскоре они увидели большой корраль: охотники выследили стадо и зашали в ограду, хотя загон был явно мал для такого количества животных. Певчие птицы во множестве сидели на деревьях, кролики и сурки шуршали в траве, приглушавшей топот копыт.

Спустя некоторое время он сказал:

— Я никак не пойму, что ты имела ввиду, когда сказала, что люди не смогут решить, как им поступать. Разве не правильнее бы было организовать общее собрание?

— Им? — Никиттэй удивленно посмотрела на него. — А что ты имеешь ввиду?

— Я думал, что они будут… — он не знал слова «голосовать» по-рогавикьянски, и нерешительно закончил: — Либо отправятся на общее собрание, либо останутся в Герваре.

— Все Братство? — Никиттэй нахмурилась, обдумывая его слова. Ей не хватало знаний Донии о том, что творилось за пределами ее равнин, однако она была далеко не глупа. — А, понятно! Там произойдет вот что: люди будут обмениваться мнениями, чтобы легче было решать. В некоторых случаях, под влиянием семейных отношений, они будут поступать вопреки собственным желаниям. Но я могу тебе сказать, что главное уже решено. Гервар оставят лишь немногие, либо для того, чтобы вместе с нами поехать прямо в Сандр Кэттл, либо затем, чтобы оповестить другие народы.

— Короче, каждый решает сам, — понял Джоссерек.

— А как же иначе? Не бросать же землю, когда она в опасности. Даже на несколько недель… Немыслимо. Я тоже хотела бы остаться и убивать захватчиков — и Дония тоже, и все остальные, — если бы не нужно было предупредить людей, провести собрание, и если бы мы знали, что здесь остается достаточно защитников.

— Но разве они не захотят высказаться на общем собрании?

Никиттэй покачала головой, то ли смеясь, то ли сердясь.

— Ты снова о том же? Что они могут сказать? В Сандр Кэттл мы не сможем сделать ничего, разве что сообщить людям, как обстоят дела… а разобраться во всем поможете вы с Донией. — Она замолчала, собираясь с мыслями. — Естественно, люди будут обмениваться мнениями. Разве ты не знаешь, зачем они собираются на встречи земляков? Обменяться новостями, соображениями о том о сем, а еще товарами, повидаться со старыми друзьями, завести новых, может быть, найти брачных партнеров… — Была ли в ее голосе хоть маленькая толика зависти? Пожалуй, нет, решил Джоссерек. На женщину здесь не оказывалось социального давления, обязывающего ее выходить замуж, к тому же, у незамужних были свои преимущества.

Им овладела растерянность. Он стукнул кулаком по седлу и воскликнул:

— Дьявол! Разве у вас не возникала мысль о сотрудничестве в больших масштабах, чем на уровне команды охотников?

— А зачем?

— Чтобы вас не уничтожили, вот зачем!

— А мы уже собрали большие отряды, чтобы встретить захватчиков.

— Если вы побеждали до этого, то только за счет своей численности… и жизни ваших людей уходили, как вода в песок. Если бы они были обучены и подчинялись приказам…

Казалось, Никиттэй смешалась.

— Но как это может быть? Разве люди — это прирученные животные? Разве их можно запрячь в одну упряжку, как запрягают лошадей? Разве они устанавливают волю одного над другими, как это делают собаки? Если их поймают, а потом освободят, вернутся ли они снова в неволю, подобно ястребам?

«Да, да и да, — думал Джоссерек. Он стиснул зубы так, что скулам стало больно. — Человек это первое из домашних животных. Рогавикьянцы… Какую форму приняло одомашнивание у них? Это фанатичное, бездумное, убийственное принуждение убивать тех, кто вмешивается в их дела, не считаясь ни с какой осторожностью, при полном отсутствии интереса к чужим делам…»

Но он смог только выдавить:

— Солдаты империи именно таковы, как ты сейчас сказала, дружок. В этом смысле они заслуживают презрения. Но в прошлом северяне слишком дорого платили за то, чтобы отразить агрессию. А теперь враги могут жестоко подавить сопротивление.

— Сомневаюсь, — уверенно ответила она. — Они редко бьются насмерть. После самых слабых пыток пленники выкладывают все, что им известно. Но можешь ты мне объяснить, почему они жалуются на то, что мы их убиваем. Что же еще мы должны с ними делать?

— Вы не держите пленных? — Джоссерек был поражен.

— Никиттэй, они отомстят за это, они отыграются на каждом рогавикьянце, который попадет в их руки.

— Солдаты все равно всегда так делают. У нас есть опыт прошлых войн. А почему нет? Один пленный северянин полезнее для них, чем один из них — для нас. Но он представляет собой прямую угрозу.

— Обмен пленными…

— Что? Как можно делать честь предметом торговли?

«Ни переговоров, ни стратегии, ни тактики. Если бы у них все это было, если бы было… Солдаты Империи разбросаны по Рогавики. Организованное сопротивление могло бы разрушить их линии связи. Сидир никогда не пошел бы сюда, если бы допускал такую возможность.

Неужели я всерьез надеюсь уговорить этих… этих двуногих пантер изменить древние привычки? Я видел множество разных культур, но в большинстве из них люди предпочли объединиться и утратить часть личной свободы, чем рисковать потерять свободу вообще. Эти же готовы умереть, но не измениться. Может быть, потому, что такое изменение для них подобно смерти.

Я буду говорить на собрании земляков, а они будут смотреть на меня, не понимая, и я отправлюсь домой, а Дония… О, пусть лучше она погибнет в бою. Не дай бог, она выживет, будет голодать, ходить в отрепьях, заболеет туберкулезом, сопьется, будет нищенствовать и в конце-концов все равно погибнет».