— Ее здесь нет и она не стала бы с тобой говорить.

Сидир затаил дыхание. Сердце забилось громкими редкими ударами. Что ж, остается только вернуться в штаб.

— Выслушайте. — потребовал он. — Вы знаете, что вам оттуда не вырваться. У вас нет резервов. С вами жены, дети, старики. Неужели они должны умереть среди этих камней?

— Это лучше, чем умереть в загоне для скота.

— Выслушайте меня! Неужели мы — зверь и мясник, а не человек и человек? Я хочу сделать вашему народу предложение, продиктованное доброй волей. Я предлагаю вам вот что: вы можете оставаться свободными. Сложите оружие, не применяйте его против нас, и мы вернем вам ваших животных и имущество. Только оставьте эти места. Идите на запад и расскажите своим собратьям, которых встретите по дороге, что Сидир прибудет в любое место, куда они захотят, если будут говорить о мире. Скажите это Донии.

— Мы должны это обдумать, — сказал рогавикьянец после некоторого молчания.

Солнце село, на западе догорала последняя оранжевая полоска заката. На востоке уже загорались первые звезды, когда тот же голос объявил:

— Мы согласны. Дайте нам пройти.

В прохладных голубых сумерках, низко над темной землей чертили свои зигзаги ласточки, где-то затявкали койоты. Сидир видел лишь тени рогавикьянцев, но вот они вышли на свет — факелы были высоко подняты над головами солдат, образовавших две сплошные стены. Впереди шел седой мужчина, — похоже, он разговаривал с Сидиром — и крупная женщина. Оба были одеты в оленьи шкуры, у обоих на лицах не было ни тени страха. Позади шли молодые охотники, мужчины и женщины, старики, подростки, матери вели за руки детей — некоторые громко плакали, другие шли молча, с широко открытыми глазами. Молодые матери несли на руках младенцев, беременные несли в своих телах еще нерожденных. Всего их было около двухсот человек.

Сидир расхаживал средь копий и доспехов своих солдат. Довольный, он поднял руку и приветствовал недавних врагов.

— Добро пожаловать! Я здесь хозяин…

«Йа-а!» Передние бросились на него. В руках у них сверкнули ножи. Рогавикьянцы налетели и справа и слева. Сидир едва успел выхватить пистолет, убил мужчину, но женщина смогла бы дотянуться до него, если бы охранник не размозжил ей голову. Начался хаос. Взрослые северяне убивали по два-три имперских солдата, прежде чем сами падали замертво.

Сидир не мог винить своих воинов за то, что они убивали детей, так же, как они давили бы едва вылупившихся детенышей гремучих змей. Может быть, во всеобщей неразберихе нескольким туземцам и удалось ускользнуть, но таких было немного.

Стоя среди мертвых солдат при тусклом свете факелов, он с болью подумал:

«Неужели они все с рождения сумасшедшие? Что еще можно сделать, кроме как вырвать их с корнем и очистить от них мир?»

За три дня до того, как они добрались до стоянки Данхет, Джоссерек и Дония добились, наконец, расположения Кроны.

Все это время Джоссерек чувствовал, как растет в нем досада на его спутниц.

Когда он освещал фонарем спины тех женщин-бродяг, ему казалось, что его терпение вот-вот лопнет. Он не испытывал ничего подобного с тех пор, когда еще мальчишкой стоял перед судьей в Ичинге. Это чувство было хуже ненависти. Он продолжал путь, стиснув зубы. На стоянке он мог бы получить средства для поездки домой и заодно расспросить о дороге.

Уже на второй вечер Крона отвлеклась от своих размышлений и мягко обратилась к нему с каким-то вопросом. Она перестала дичиться и все чаще проявляла искренний интерес и дружеское участие к своим спутникам. На пятый день пути они добрались до Данхета, и в эту ночь Дония сама предложила себя Джоссереку.

Утром шестого дня они попрощались с хозяевами стоянки и с Кроной, расцеловав ее на прощание. В этих районах рогавикьянский дух чувствовался гораздо сильнее, чем в любом другом месте, где Джоссереку доводилось бывать раньше. Луна была уже в третьей четверти, и на равнинах было светло даже глубокой ночью.

На седьмую ночь Дония была медлительнее и задумчивее, чем обычно. Она часто тихонько улыбалась, смотрела на звезды, приподнявшись на локте, ерошила ему бороду. Если верить тому, что им рассказали в Данхете, к утру они должны были встретить какую-нибудь из семей Аулхонта. Он неловко попытался снова пробудить в ней нежность, хотел сказать, что все равно всегда будет заботиться о ней, но она не дала произнести эти слова. Она всегда уходила от этих разговоров. Он думал, способна ли она — или кто-нибудь еще из ее народа — смотреть на другого человека так, как он смотрел на нее.

На рассвете они быстро собрались и выехали, не разговаривая на эту тему. На равнине солнечные пятна перемежались с тенями облаков, стало немного прохладней. В стороне от дороги темнели сосновые рощицы, ивы свешивали свои ветви над болотами, заросшими брусникой, трава серебрилась на складках холмов, как шерсть здорового животного. От земли поднималось тепло, в воздушных потоках парил орел, рысь грелась на скале, жеребец с гривой, развивающейся как флаг на ветру, вел табун своих кобылиц все дальше и дальше. Жизни здесь было в миллион раз больше, чем в других, даже более обширных краях. «Как все здесь радуются новому лету», — подумал Джоссерек.

Один раз они увидели вдали всадников.

— Это дозор, чтобы захватчики не застали врасплох, — решила Дония. В Данхете хорошо знали о частых набегах имперцев. И половины дня не проходило без нападения, но когда к рогавикьянцам подходило подкрепление, чужаки отступали. Дония злобно выругалась, когда узнала, что враги не только совершают опустошительные набеги на стоянки, а кроме того устраивают хорошо организованные облавы на крупных животных.

— Ты что, не хочешь узнать последние новости? — спросил Джоссерек, но Дония продолжала скакать в прежнем направлении, не обращая внимания на дозор.

— Мы скоро приедем.

В полдень они достигли цели путешествия. Палатки, фургоны, стада животных, люди образовывали вокруг пруда, заросшего кувшинками, лагерь.

— Э, да они-таки образовали союз, как мы и слышали, — произнесла Дония. — Ну что ж, так безопаснее. — Здесь Аулхонт, Вайлдгэйт, Дьювол Дэйл… Хэй! — И она пустила свою лошадь галопом.

Людей было много. Сегодня либо вообще никто не пошел на охоту, либо ушедших было очень немного. Большинство занималось забоем скота и готовились, чтобы двинуться дальше. Джоссерек заметил, что сам забой был поручен отдельным людям или группам родственников, которые занимались своим делом в нескольких ярдах друг от друга. На него и Донию они бросали короткие взгляды, немногословно приветствовали, когда они проходили мимо, хотя Джоссерек был чужестранцем, а Дония явилась после долгого отсутствия. Люди полагали, что если им понадобится помощь или сочувствие, они сами обратятся к кому надо, а навязывать что-либо, пусть даже из лучших побуждений, невежливо. Это было мало похоже на прием, оказанный путникам в Братстве Равен Рэст, но тогда и ситуация была иной, включая само их появление. Но здесь Донию ждала семья, поэтому она не останавливалась, чтобы перекинуться с кем-нибудь парой слов, да никто от нее этого и не ждал.

Около своего шатра она осадила лошадь. Шатер — больше и красивее большинства остальных — был сделан из вощеного шелка, а не из кожи. На главном куполе развевалось знамя — серебряное шитье на темной ткани. Родственники Донии были заняты на улице: резали скот, обдирали его, скоблили шкуры, готовили на костре еду, чистили доспехи; несколько мальчиков тренировались в стрельбе из лука, не из охотничьего, а из боевого, девочки кидали ножи или тонкие стилеты; маленькие дети ухаживали за грудными младенцами. Вокруг костра лениво развалились ленивые собаки, с насеста поглядывали соколы. Было на удивление тихо. Подойдя поближе, Джоссерек увидел, что работающие люди негромко переговариваются друг с другом, иногда обмениваются улыбками или дружескими жестами, но шума и суматохи, обычно свойственных дикарям, не было и в помине. Пожилой мужчина, слепой и лысый, сидел на складном стуле, сжимая в руке палку с набалдашником в виде змеи. Он пел для работающих, голос его был сильным и чистым.