Бедный Кузнец совсем сник, но мне уговаривать его как дитятку было некогда, и, развернув носом к порогу, я с удовольствием вставил ему коленом под зад. Штрафник пулей вылетел в коридор, грозно бормоча на лету:
— Ответишь…
— Отвечу-отвечу.
По дороге к санузлу мы наткнулись сначала на Джона, а потом на Маргариту, и мне показалось, что Маргариту Кузнец испугался гораздо сильнее. А может, это в нем проснулись наконец совесть и стыд.
А что? Мало ли чудес на свете? Но как бы то ни было, Кузнец лишь еле слышно буркнул Маргарите: "Драсьте…" — и кузнечиком скакнул в туалет.
Я сидел на диване и задумчиво смотрел на телефон. Мыслей в башке крутилось предостаточно, и одна другой хреновее. Да, скоро будет дождь…
Открылась дверь, и на пороге показалась Маргарита. Я перевел полуотсутствующий взгляд на нее и прочувствованно сообщил:
— I wanna be your mаn1.
Вместо ответа Маргарита показала мне дулю. Ее сердито разрумянившееся лицо явно говорило о том, что она не вполне еще отошла от известия о смерти человека, который был когда-то майором милиции, но которому никогда уже не стать ее полковником. Нет, что бы там она ни утверждала о чисто деловом и корыстном характере своей связи с Мошкиным, а всё же…
Кажется, у древних евреев была в ходу поговорка, что лишь три вещи на свете не оставляют никакого следа: змея на камне, птица в воздухе и мужчина в женщине. Гм, физиологически-то оно, может, и верно, но — психологически… А разве, чёрт, женщина не оставляет своего "следа" в мужчине? Еще как оставляет! Точнее — оставляют! Загляните любому мужику в душу — не душа, а просто пешеходная дорожка какая-то!..
Ладно, отвлеклись. В ответ на Маргаритину дулю я покосился на часы — без пяти четыре — и драматично вздохнул:
— Ну, тогда I want to hold your hand2.
Две дули.
Повесил нос.
— Oh, dear, what can I do3?
Она повернулась и вышла.
— Get back4! — прокричал я ей вслед, хотя в душе и порадовался — мне предстояло сделать звонок.
— Алло, — отозвалась через несколько секунд Татьяна Николаевна. — Алло, кто это?
— Я это.
Она удивилась:
— Вы?! Но разве вы не…
Глубокий скорбный вздох:
— Увы, я — "не".
— Но слушайте, Лариса стоит у ворот… — В голосе Тани Николаевны звучало непритворное изумление, и тон ее сейчас здорово подутратил недавнюю игривость. Отчего? Вариантов, разумеется, может быть масса, и всё же, и всё же…
Я вздохнул еще тяжелее:
— Глубокоуважаемая Татьяна Николаевна! Ужасно извиняюсь перед вами, а также не менее глубокоуважаемой Ларисой, но некие обстоятельства не позволили мне вырваться из дому. Вернее, одно обстоятельство.
— Его имя не Маргарита? — непривычно холодно и сухо осведомилась Татьяна Николаевна.
— Его имя Джон, — горько сообщил я. — Видите ли, у бедняги вдруг обнаружился жуткий запор.
— Сочувствую Джону, — еще холоднее сказала собеседница. — У вас это, похоже, фамильное — то запор, то сопли. И что дальше?
— Что дальше? Ну, извинитесь, пожалуйста, от моего имени перед Ларисой, а я обязательно заеду или хотя бы перезвоню, но попозже.
— Это всё?
— Да вроде…
— До свиданья. — И "пи-пи-пи" в трубке. Ой, пани Таня, пани Таня! Неужто ревнуете? Э, нет, это не ревность, это что-то иное…
Десять минут пятого. Теперь снова профпауза. Теперь надо дождаться Профессора. Я подошел к двери ванной и постучал:
— Ты не утонул?
— Не утонул! — Голос уже почти человеческий. — Щас в горячей лежу, — радостно сообщил Кузнец. — А чё, вылезать?
— Лежи-лежи, — успокоил я. — Откисай. Время пока терпит. — И добавил: — Алкаш!
— Сам алкаш! — немедленно отозвалась ванная. Протестовать я не стал. Нет, в самом деле — алкаши-то мы, возможно, и не алкаши ("алкаш" — термин скорее социальный, нежели медицинский), но…
Но довольно о грустном. Я просунул голову в кухонную дверь — надо же, Маргарита опять стряпает. Неужто из-за Профессора старается? Я почувствовал тонюсенькие уколы ревности — она никогда не отличалась особым рвением к занятиям кулинарией (в отличие, кстати, от Натали… Ох, Натали-Натали!..), а тут — на тебе! Ну конечно, из-за Профессора, не из-за забулдыги же Кузнеца.
Меня Маргарита не удостоила даже взгляда. Я обиделся, свистнул Джона, и мы вышли во двор. Джон немедля принялся метить все подряд, и я увел его в сад. Осмотреть лишний раз "территорию" не повредит, так почему бы не совместить приятное с полезным? Ну, мы и совместили.
Услышав шум двигателя, я вылупился на часы: ай да Профессор, прямо реактивный! Когда мы с Джоном подбежали к калитке, Профессор уже вылез из машины, и лицо его мне сразу не понравилось — очень хмурое, почти злое лицо.
— Во двор загонять не надо, — предупредил я, открывая калитку и пропуская почтенного востоковеда. — Ну что?
Он прищурился:
— А что — "что"?
Я растерялся:
— Ну, это… видел?
Профессор кивнул:
— Видел. — И вдруг совершенно неожиданно добавил: — Ох ты и гад!
— Почему это гад?! — обиделся я. — Скот еще куда ни шло, но гад… Ладно, одно слово — да или нет?
Он рыкнул:
— Да, твою мать!
У меня задрожали коленки.
— Точно?
— Абсолютно.
— Дела-а-а…
Я медленно опустился на низкую ограду, отделявшую всевозможные клумбы и куртины от дорожки, и полез за сигаретами. Профессор присел рядом, и ограда жалобно заскрипела. Он тоже закурил, и с минуту мы дымили молча. Потом он спросил:
— И даже теперь всё не скажешь?
Я мысленно поёжился. "Всё"!.. Сказать "всё" — это значит помимо прочего признаться в том, что я поимел его как последнего салагу! Нет. Пока — нет. И потому я только лицемерно вздохнул:
— Да ты, брат, и сам уже наверное многое понял.
Это был неплохой ход. Ведь для Профессора сказать: "Нет, старик, ничего я еще не понял", — как серпом по пальцам, это же Профессор! Кузнец — дело другое. Кузнец бы пристал с ножом к горлу: "Ни хрена я не понял! Давай колись, не парь мозги!" и т. д. и т. п. Но Кузнец сейчас и не пристанет, он сейчас вроде как малость опущенный, поскольку виноват, и безо всяких вопросов будет стараться изо всех сил загладить свое несвоевременное пьянство. Ну а Профессор…
Ну а Профессор вдруг солидно, словно перед ученой аудиторией, откашлялся и важным баском пророкотал:
— Нет, в основных-то чертах, разумеется…
ЧТД! Что и требовалось доказать. Ну не терзай, не терзай меня больше! Скоро сам всё узнаешь.
Я тоже кашлянул.
— А как насчет телефона?
Он молча полез в карман и сунул мне белоснежный хрустящий лист бумаги, испещренный как мушиными какашками компьютерными цифрами. Джон рухнул возле наших ног и придавил хребтом мой левый ботинок. Я даже не отреагировал. Я изучал новый "вещдок" по делу.
Изучил. Выдернул из-под лохматой туши ботинок.
— Что скажешь? — Профессор внимательно посмотрел на меня.
Однако я тоже внимательно посмотрел на него:
— А ты что скажешь? — Так и подмывало добавить: "Ведь ты же у нас самый умный!" Но конечно же, не добавил.
— Хреново, — поморщился Профессор.
— Хреновее некуда, — согласился я.
Он покачал головой:
— Да-а-а, кабы знать раньше… — Высокомерно хмыкнул: — Слушай, не обижайся, но, похоже, ты наделал массу ошибок.
Я покорно кивнул:
— Похоже. Я не господь бог и даже не ты.
Профессор притворился, что пропустил эту грубую лесть мимо ушей, и менторским тоном начал:
— Во первых строках обязательно надо было…
Но я перебил:
— Слышь, завязывай, а? Что теперь толку сопли жевать! "Во первых", "во вторых"… Давай-ка снова на конь.
— В смысле?
— В смысле — бери в охапку свою профессорскую задницу и дуй опять по тому же адресу. Машину где-нибудь оставь — не далеко, но и не близко, чтоб не присекли, — и разведай обстановку. Подъезды-отъезды, подходы-отходы, кто пришел, кто ушел… Ну, не мне тебя учить. Можешь даже проникнуть на "объект", только без шороха, конечно.
