Да?.. Что это значит? — слегка отодвигаясь от стола, своим угнетающе-ровным голосом спросил полковник.

Лиза выпрямилась. Ей показалось: за дерзость сейчас ее станут бить. Одним уголком глаза она заметила, как вскочил Гаврилов. Но полковник поднял руку, и Гаврилов сел.

Отойди к окну, милая, и подумай, — полковник нисколько не рассердился на Лизу.

Не сходя с места, Лиза глянула в окно. Все так же ярко играла на солнце зелень лугов, вдаль уходила волнистая дорога, и на ней, приближаясь к отлогому перевалу, — женщина с резвящейся возле ног собачонкой…

Жестокая боль стиснула сердце Лизы. Тьма поползла со всех сторон… Осталось только маленькое круглое пятно… Круглое, как «волчок» в двери… И в этом пятне Лиза увидела живые, настойчивые глаза Анюты, багровую царапину, идущую от уголка губ через весь подбородок…

Смело… товарищи… в ногу…

Духом… окрепнем… в борьбе…

Как к ней смогла долететь эта песня? Только почему так тихо и глухо? Ей захотелось помочь поющим, подтянуть, но не хватило дыхания.

Полковник подошел к ней. Лиза отшатнулась. Но он ласково положил ей руку на плечо.

Ты хорошо подумала? — спросил он.

— Предавать людей я не буду, — сказала Лиза. Полковник повернул ее лицом к окну, протянул руку

к синеющей дали:

Но ты подумала, что все это тогда не для тебя? И ты вернешься снова…

За окном, в зелени лугов, женщина с собачонкой подходила уже к самому перевалу, сейчас она скроется…

Я вернусь к своим товарищам, — сказала Лиза.

Нет, ты к ним не вернешься, — помедлив, сказал полковник, — ты пойдешь в одиночку.

Это было страшнее всего. Никогда не нужна была Лизе рука друга так, как теперь. Целых полгода — одной!..

И без прогулок па свежем воздухе, — прибавил полковник. — За малейший проступок — в карцер… и с «уточкой».

«Что же это? Значит, заживо… Заживо…»

А ты подумай, подумай еще, милая, — как масло, льются ей в уши слова. — Быстро не надо решать. Я даю тебе время. Подумай хорошенько. Тебе когда-то подбросили брошюрки, ты их не читала и не знаешь, кто подбрасывал их, — ты была невиновной, а тебя посадили в тюрьму — и это было твоим несчастьем. Оно пришло к тебе против твоей воли, против твоего желания. Ведь ты сама все это подтвердила! А теперь тебе дана заслуженная тобою свобода. Ты свободна. И это — твое счастье. Ты знаешь, что суд не меняет своих решений? Решение суда изменит он! — и снова указующий жест на портрет императора Николая. — Он может сделать все. И ты должна это понять и быть ему за это благодарной. Ты подумай. Ты не виновна. А хочешь остаться виновной. Твое несчастье окончилось, а ты хочешь отказаться от счастья. Почему?

Лиза смотрела прямо в холодные глаза полковника.

Да. Всю жизнь свою Лиза думала о счастье. Всю жизнь свою она искала его. А счастья не было. Ни близко, ни вдали. Мелькали светлые тени счастья, она ловила их руками — и тени ускользали. И вот снова мелькает такая же тень… Но Лиза теперь уже поняла, что свобода, купленная такой ценой, не будет для нее счастьем. Если она не поддастся сейчас, если она откажется от свободы — это и будет счастье. Счастье — в борьбе, счастье — в победе. Счастье — в том, чтобы найти в себе мужество.

Я пойду в одиночку, — твердо сказала она.

Дарья еще раз пересчитала суслоны: шестьдесят семь. В прошлом году она поставила здесь семьдесят четыре суслона, а в первый год — девяносто восемь. Земля и хорошая, да когда сеешь на ней все одно и то же — не хочет родить. Правда, нынче еще ранним заморозком прихватило. Оставить на семена такое зерно боязно: не даст хороших всходов. Смолоть и мукой продать, а на деньги купить хороших семян? Мука из этого зерна получится темная, дорого ее непродашь — и выйдет: за пуд семян — два пуда… Сколько тут всего намолотишь? Дарья подсела к ближнему суслону и занялась подсчетами…

По, как ни считай, получается одно: хлеба не хватит.

Дарья усмехнулась недоброй усмешкой. Каждый раз Петруха, как встретит ее, спрашивает:

— Когда с поклоном придешь, синеглазая?

В самый трудный, злой год не пришла — теперь не придет. Еремей дома — помощь большая. Мастерит, корзины из прутьев плетет, деревянные ложки, чашки делает — деньги зарабатывает и за ребенком присматривает. Спасибо, и люди добрые нашлись, кто чем помогает. Егорша всегда коня дает. Сам пашни не пашет, таежным промыслом живет. Конь старый уже, худой, к пашенной работе непривычный, все под седлом, без хомута ходит, но помаленьку на нем и вспашешь и заборонишь. Платить за коня Егорше зерном приходится, но он честно берет, не как богатеи. Захарка всегда прибежит, — боронить парень любит, у него и Егоршин конь веселее шагает. Весной Порфирий с Клавдеей приходил. Три дня вместе с Дарьей работали. На целый загон новой земли подкорчевали.

Дорого и то, что любят Еремея люди из бедных. Приходят к нему, слушают его рассказы про постройку железной дороги, как там собирались рабочие в кружки, чтобы правду о жизни знать. Может, поэтому и богатеи на него злятся пуще…

Не хотелось вставать из-под суслона. От колосьев чуть отдает солодом. Приятно холодит солома натруженную за день спину. Очень много Дарья сегодня вымахала серпом, зато, как и задумала, страду свою кончила. Теперь руки развязаны. Погода держится сухая. Немного выстоится хлеб в суслонах — в скирду его сложить. Обмолотить попозже можно. Затепло да посуху надо к зиме жилье приготовить. Сдали им внаем избу, а она — как решето: и крыша течет, и во все щели зимой ветер дует. Законопатить — дело нехитрое, сумеет Дарья и сама, а вот с крышей… Надо дранье покупать. А где взять деньги? Надо в помощь звать кого-то. Одной никак не справиться, и безногий Еремей тут не помощник.

Вспомнилось, как она первый раз на сев семена доставала. Ну, землю, этот вот, кровавыми мозолями взятый от леса кусок, она приготовила. Вспахать помог Егорша. А засеять чем? Поклониться Петрухе? Нет. Решила Дарья лучше еще раз пойти к Егорше. Он своей кости человек. Встретил ее ласково. Сам сказал: «Вижу, в чем дело. Да как тут из положения выйти?» Подумал: «А выйти так — корову зарежу». Дарья наотрез отказалась. Единственная корова, а ведь семья у него. Как без молока ребятам? Опять подумал Егорша. «Нет, иного не выдумаешь. Не погибать же тебе с калекой мужем да с девчонкой. А я как-нибудь на ружье перебьюсь. Было же у меня в жизни раз, что корова два года ходила яловой. Ну, будем считать, что вроде и опять она яловая». Все смеялся потом: «Тебе, Дарья, не рожью, а коровой поле засеяли, к страде, гляди, целое стадо вырастет». Хороший мужик Егорша. Собрала хлеб на будущий год, стала ему долги отдавать — не только копейки за заем не потребовал, а еще спросил: «Ты-то с чем останешься?» Рассчиталась Дарья сполна, сказала ему: «Хватит и нам. Проживем хорошо». А у самой только семена, да если чуть продать, на молоко Ленке, — и так совсем было уморила ребенка. Очень они тот год голодали.

Пролетела стайка лесных клестов, расселась на поодаль стоящих деревьях.

«Вот они, молотильщики, уже прилетели. Первая доля — им».

Дарья встала. Ах ты, боже мой! Солнце нижним краем уже коснулось гор. Скоро стемнеет. Думала сегодня засветло прийти. Сама виновата — работу закончила быстро, а потом и уселась, как барыня…

Она встряхнула платок, выровняла у него концы и подвязала голову. Дарья не любила, когда одежда на ней сидит косо, криво. Подняла с земли серп и забросила его себе па левое плечо. Он мелкими зубчиками крепко зацепился за кофту.

За эти пять лет к ее пашне протопталась тропинка. От осыпавшихся листьев тянуло острым осенним холодком.

Шиповники, разросшиеся обочь тропинки, дергали Дарью за платье.

«Быстро как лето опять пролетело, — думала Дарья, спускаясь косогором к открытой елани, — и ничего не успела я сделать. Как в кругу. То на пашне, то от дому к пашне, то в лес — дров нарубить, там их вывезти надо, то с зерном на мельницу или с мукой на базар. И все надо, без этого никак дня не проживешь. А годы прошли, и ничего ни в доме, ни на поле не прибавилось. Неужели же так и всю жизнь доведется? Всё в нужде и в нужде. Эх, Сибирь ты, Сибирь привольная, для кого только приволье твое?»