Неторопливая в движениях, с открытым, простым лицом русской женщины, Матрена Тимофеевна подсаживалась к Гале. В обнимку они беседовали между собой, вспоминали о давнем, мечтали о будущем. Лиза сидела рядом, вслушивалась в их разговор, но сама молчала. Она никогда не была слишком общительной, — так уж сложилась ее жизнь, что ей больше приходилось молчать, замыкаться в себе. И это постепенно стало привычкой. Как все молчаливые люди, Лиза говорила короткими фразами, иногда их даже и не оканчивая. А улыбалась, не разжимая побледневших губ. Только сразу словно теплели ее большие серые глаза. «Засветилась наша девонька», — говорила тогда о ней Матрена Тимофеевна.

Трудно давалось Лизе по утрам расчесывать свои густые, мягкие волосы сломанным гребнем, который один был на всех. Галя шутила:

Будь у меня такие, я бы ни за что не остриглась. Почему я не русенькая?

В пасмури нашей — и то солнышком отливают, — добавляла Матрена Тимофеевна.

Часто, все вместе, они потихоньку пели революционные песни. Забывались, начинали петь громче. Открывался «волчок», и в него летела сочная брань.

Чтобы, с пользой шло время и чтобы не так грызла тюремная тоска, Галя взялась учить своих подруг по камере всему, что знала сама. Не было ни книг, ни чернил, ни бумаги, — она объясняла только на словах или водя тонким, худым пальцем по каменной стене. Сперва все было непонятно и из памяти исчезало, как след, оставленный лодкой на воде, но один раз, другой и третий все об одном и том же — и слова, беглые движения Галиного пальца стали восприниматься как прочитанные книги.

Галя их выучила и языку стен. Медленно давалась эта трудная грамота. Но ничто им, пожалуй, не доставило такой искренней радости, как однажды разобранные наконец слова, пришедшие извне, через толстые стены. Только приложив ухо к холодному камню и затаив дыхание, можно было уловить эти слабые звуки. Кто-то настойчиво, должно быть из карцера, выстукивал одно и то же: «Держитесь, товарищи… Держитесь…»

Потом начали они и сами разговаривать через стены. Сразу словно раздвинулась тесная камера, словно новые люди вошли к ним. Но разговаривать удавалось редко и мало. Открывался «волчок» в двери, и обозленный голос командовал: «Прекратить!»

Они бодрились, заполняя ученьем без книг и разговорами сквозь стены все свое время — иначе и с ума можно было сойти, — а сырость, холод, серый свет, промозглый воздух и постоянное мучительное недоедание делали свое дело. Все трое они таяли, бледнели и все чаще покашливали в ладонь.

Камера была очень маленькой. Общие нары на всех. Ни стола, ни табуретки. Когда в обед приносили им ведерко мутной похлебки, его ставили на нары и женщины примащивались возле него. Окно — небольшое квадратное отверстие в стене, у самого потолка, — было устроено так, что пропускало лишь бледный, рассеянный свет, и никогда ни одного солнечного луча в него не проникало. Даже взобравшись друг к другу на плечи, нельзя было увидеть ничего — перед окном стояла глухая каменная стена. И эта стена только дразнила воображение: знай — за мною голубое небо, веселые белые облака, купающаяся в солнце зелень лесов, — но это все не для тебя…

Прогулки на свежем воздухе всегда казались такими короткими! Одно время политические заключенные добились того, что им разрешили ходить по коридору, бывать в соседних камерах, разговаривать, общаться друг с другом, но потом пз Петербурга прислали секретный циркуляр — ц снова двери камер закрылись наглухо до положенного по распорядку прогулочного часа.

Ночами Лизу мучили тревожные, беспокойные сны. В них не было последовательности, какие-то обрывки воспоминаний смешивались, мелькали беспорядочно и громоздились один на другой.

Часто ей снился овраг возле маннберговского вагончика, Вася, с которым она там встречалась и которому она больше всех в мире была благодарна. Да, конечно, не познакомься она с Васей — и не бывать бы ей здесь, в каторжной тюрьме. Но разве можно его в этом винить? Никто больше, сама она виновата, не думала, что Маннберг вернется на сутки раньше, и потому не отнесла брошюры в лес, спрятать, как ей наказывал Вася. А если бы не Вася, так ползать бы ей, как слепому кроту, всю жизнь, не видя ничего и ничего не зная. Теперь же, хотя и низок в камере потолок и бесконечно толсты каменные стены, она видит сквозь них мир — далекий, но прекрасный и огромный…

Иногда снился ребенок. То захлебывающийся в отчаянном плаче, каким она его увидела в больнице у Мирвольского. Лиза стояла тогда, смотрела на сына, и сердце у нее разрывалось от горя, что не может она схватить его, прижать к груди и унести с собой. То ползающий одиноко на необозримом, сожженном солнцем пустыре. Она тянулась к нему, бежала, раня о камни босые ноги, бежала и не приближалась. Отчаяние и страх охватывали ее. Откуда взять еще силы? Как добежать скорее? Она протягивала руки, кричала:

— Боря!.. Маленький мой!

И просыпалась. Еще не стряхнув тягостное оцепенение сна, шарила дрожащей рукой возле себя. Где же он,

где он?

Сын ей снился чаще всего после разговора с Матреной Тимофеевной. Та, печально наморщив брови, вспоминала своих детей: «Как они там без меня, сиротиночки?» Она описывала все их давние ребячьи проказы, вылепливала словами живые образы непоседливых, озорных мальчишек, и Лиза тогда в особенности сильно чувствовала, что сама она тоже мать, что сын ее больше, чем у Матрены Тимофеевны, «сиротиночка», и желание скорее-скорее вернуть его к себе становилось неодолимым. Пробить бы эти каменные стены и вырваться на волю!

Раз, как будто совсем наяву, она увидела мать.

После весь день Лиза сидела неразговорчивая. Припоминала мельчайшие подробности того утра, когда провели ее мимо крыльца василевского дома. И тогда и теперь опа не могла понять, что это значит: как ее мать очутилась в городе? Она не знала, что Ильчи уже нет на свете и что Клавдея, как сама Лиза, прошла такой же горький путь в жизни, а может быть, и еще горше… Сколько ни прикидывала Лиза умом, а так и не догадалась. Выпросила она у стражника бумаги, написала два письма: одно — Василеву, а другое — домой, в Солонцы. Ответа ниоткуда не пришло. Лиза стала снова просить бумаги. Стражник спросил:

Матери, что ли, все пишешь?

Матери.

Он протянул ей лоскут бумаги и прибавил:

Стало быть, уже нету ее… мать завсегда бы ответила.

И когда снова Лиза не получила ответа, в третий раз писать она уже не решилась.

В один из таких серых, ничем не различимых между собой дней дверь камеры открылась и сильная рука стражника втолкнула темноволосую высокую девушку. Она охнула, ударившись бедром об угол нар, и закрыла ладонью лицо.

Зверюга какой! — возмущенно закричала Матрена Тимофеевна. — Ведь обязательно чтобы в тычки!

Справившись с сильной болью, девушка отпяла от лица руку, и взгляды ее и Лизы встретились.

Анюта? — недоверчиво потянулась к ней Лиза.

Да… А тебя я что-то не вспомню.

Она могла не знать Лизу. В городе мало кто знал ее. Но кто же не знал хорошенькую, всегда чисто одетую, красиво причесанную горничную Ивана Максимовича?

Лиза, живя у Аксеычихи, миого раз встречала Анюту на улице. Про Анюту и Алексея Антоновича ходили всякие сплетни по городу, — Лиза их тоже слыхала. Потом Анюта куда-то исчезла.

Ты как сюда попала? — спросила Лиза.

В Томской тюрьме нет места, — сказала Анюта. — Четыре месяца там пробыла, а потом сюда увезли. Ну, наверно, еще для того, чтобы на всю жизнь Александровским централом меня напугать. А ты кто?

Лиза назвала себя. Анюта потерла лоб рукой.

Погоди… Коронотова Лиза? А Порфирий Коронотов кто тебе?

Муж мой…

Твой муж? — повторила Анюта. — Вот как… А где

он сейчас?

Ничего я не знаю. Верила раньше, что живой. Теперь… не знаю.

А тебя сюда за что посадили?

Запрещенные книжки я читала. Нашли у меня. И еще за то, что сына своего я задушила. За все вместе — на пять лет меня.