Эх, что же это ты, девонька! — неожиданно для себя сказала Клавдея и подбежала к телеге. — Коня-то не бей, ведь колесом зацепилась.

И сильными руками потянула телегу назад, приподняла и потом сдвинула вбок. Лошадь резво сбажала по крутому настилу мостков. Затрещала под колесами галька. С берега донеслось:

Спасибо тебе!..

Эх, бабы, бабы и есть, — по-мужски покровительственно отметил паромщик. И одобрительно крикнул Клав-дее: — А ты расторопная!

Тоже ведь баба, — сказала она и сама не знала, почему захотелось ей засмеяться.

Горько ли, ласково ли, только бы засмеяться. Будто этот короткий разговор на пароме и то усилие, с каким она столкнула вбок тяжелую телегу, сразу согрели ее, наполнили интересом к жизни.

С мостков она оглянулась.

Баба ты первай сорт! — весело крикнул паромщик, нажав особенно па «первай».

Клавдея шла слободой, опять вперед и опять без цели. Впотьмах оступалась, попадала ногами в лужи и, выбравшись на тротуар, старательно счищала с каблуков налипшую грязь. Ей даже не было досадно. Начальная строчка давно забытой частушечки вдруг зазвучала у нее в душе. То ласково-обнадеживающе, то с укоризной, то с легкой усмешкой… И все одно и то же, и все одно и то же:

Девчоночка молоденька, куда ночью пойдешь?

И почему-то идти стало легче. «Эх, баба ты, баба, баба первай сорт!..»

Она шла все быстрее, совсем не обращая внимания на все усиливающийся дождь, шла так, словно знала, куда идет… Хотя идти ей было все-таки некуда.

Девчоночка молоденька, куда ночью пойдешь?

Она давно промокла до последней нитки. Но все равно мокрее теперь уже не станешь. А если постучаться в окно к любому — пустят, дадут обсохнуть, согреться. Люди ведь… Постучаться или еще куда-то идти?.. А песенка звучит все сильнее, будто кто рядом с Клавдеей поет:

Девчоночка молоденька, куда ночью пойдешь?

Вот — здесь дорога на переезд. Правее сквозь частую сетку дождя светятся станционные огни. Свистит тонким голоском маневровая «кукушка». С раскатистым перезвоном лязгают буфера, будто там кто громоздит железную гору. А влево, к переезду, тихо, темно. Поднимешься в ГОру — и разбегутся тропинки: к заимкам, на пашенные елани, к Уватчику… Там когда-то жила ее Лиза. И, может быть, сейчас сидит один Порфирий, если правда, что он пришел.

Девчоночка молоденька, куда ночью пойдешь?

Неотвязная песенка… Слова одни и те же. А вот поется где-то в душе, и греет, и поднимает, и заставляет идти!.. Куда идти?.. Может быть, и есть куда.

Клавдея свернула к переезду, к Рубахинским еланям, к тропинкам на заимки, к Уватчику… Везде есть люди… Она плохо знает эту тропинку, но когда надо, дорогу найдешь.

Клавдея повеселела. «Расторопная ты. Баба первай сорт…» Что же, разве для нее все пути в жизни потеряны?.. Зачем ей бродить впотьмах как неприкаянной? Не сторониться людей, а к людям надо идти! К людям! Всегда быть с людьми. Порфирий тоже, наверно, ждет сейчас человека. И если нет для него ласки жены, пусть будет ласка матери. А потом найдутся друзья…

В лицо Клавдее пахнуло сухим, теплым воздухом. Она вошла, оставив дверь распахнутой настежь. Постояла. Прислушалась. Тишина. Только бьется на стекле окна сонная муха и стучат, сбегая с платья Клавдеи на пол, крупные, тяжелые капли.

— Эй, есть кто живой?

Клавдее стало страшно. Неужели сердце ее обмануло и она здесь одна? Тогда снова придется бежать по грязным, скользким тропинкам, туда, к свету, к станции, к домам, где за каждой стеной — люди.

Из дальнего темного угла от самого пола донесся прерывистый вздох — так просыпается человек — и хрипловатый голос:

А? Кто там?

Это ты, Порфирий? Молчание. И потом:

Да. Ты, что ли, Клавдея?

Я…

Погоди… Встану… огонь зажгу.

Клавдея провела руками по плечам, по бедрам. Сплошными струйками зажурчала вода. Порфирий стоял возле печки, выбивал кресалом огонь, раздувал трут, поджигал на шестке щепки.

Лампы нет… Ничего нет у меня.

Вспыхнул красный огонек. Пробежали пугливые тени по стенам.

Дождь на дворе, что ли?

Дождь…

Клавдея оглядывала избу. Пусто в ней — шаром покати. Пол выметен чисто. У печи груда мелко изрубленных досок. За печкой, прямо на полу, постель — ворох тряпья.

Ждал, что придешь. — Порфирий отступил, сел па подоконник. Клавдея по-прежнему стояла у порога. Теперь мокрое платье словно связывало ее. — Только что же в дождь, в грязь такую? Совесть выгнала?

Совесть у меня чистая, Порфирий, — тихо сказала Клавдея. — Знаю, о чем ты. Сколько мы с Лизанькой вместе перестрадали! Только вину свою перед тобой, конечно, никуда не денешь.

Ильча твой тоже вину признавал. А не простил я ему. И не прощу. И тебе не прощу. Дал себе слово — одной Лизавете простить. Вы ее обман скрыть толкнули.

В доме хозяин Ильча был. А я свою вину не снимаю.

Что же он с тобой не пришел? Еще раз бы покаялся. Клавдея отступила назад.

Ильча мой умер давно… Не вспоминай его худо. Порфирий поднес руку к виску. Вспомнил — Дуньча

крикнула ему: «К Василевым сходи! Теща твоя у них в няньках живет…» А он не подумал, почему Клавдея в няньках живет, не спросил Дуньчу.

_ Вот как? Умер, значит, Ильча? Давно умер? — Что-то сразу камнем легло на сердце Порфирия. — Не запрошлой зимой?

Той зимой хворым его из тайги Егорша привез. По-

сле того с мукой год протянул.

Так… — еще тяжелее стало на сердце Порфирия.

Нет, не было у него злобы к этой женщине. Вот стоит она перед ним как приговоренная, и лицо все от холода стянуло, губы посипели, вода с платья ручьями льет, целая лужа возле нее на полу натекла, — а почему он, Порфирий, судья над нею? Почему. он всех судит? Клавдея небось и ночью под дождем к нему прибежала.

Ильче моему…

Не надо. Про Лизавету лучше расскажи мне, Клавдея.

Порфирий встал с подоконника, подбросил щепок в огонь. Весело заиграло высокое желтое пламя. Жадно дрогнули ноздри Клавдеи, тепло долетело к ней. Но она не сдвинулась с места. Не теплом ее здесь встречают, не для нее это тепло. Пришла — и знай свое место. Словно глядя в глубокий, темный колодец, напрягла лицо — глаза у нее сузились. Клавдея начала с самого давнего. С ночи на покосе, когда Лиза вернулась, вызвала ее…

Клавдея рассказывала, трудно выговаривая слова, иногда и совсем останавливаясь, словно боялась пропустить хоть что-пибудь. И опять говорила ровным, одеревеневшим от горя голосом. Порфирий стоял у шестка, молча подбрасывая щепки в огонь. Лицо его становилось все угрюмее и угрюмее, резче выделялись в отблесках пламени худые, острые скулы.

Ну, а потом ты случился с Егоршей. Заехали пьяные вы…

Клавдея стала рассказывать, как состоялось тогда сватовство, как просила Лиза отца не выдавать ее замуж. А он закричал: «Не пойдешь за Порфирия — удавлюсь, а позора для себя не стерплю!» И Лиза смирилась. Знала — сдержит свое слово отец.

Порфирий сунул щепку в огонь, ярче вспыхнуло пламя.

Клавдея! Почему люди правду друг от друга таят? Почему каждый только и думает… как обмануть?

Клавдея только покачала головой: «Разве я знаю?»

Увез ты к себе Лизаньку — будто сердце вынули из меня, так мертво все во мне стало: не на радость, на тяжкую жизнь отдали дочь за тебя…

А ты знаешь, Клавдея… знаешь, как я… Лизавету полюбил? — Он хотел сказать что-то еще, и не хватило голоса.

Ничего я…

Порфирий положил ладонь на грудь, возле горла, глотнул воздуху — раз, другой.

Ничего!.. Ты ничего, конечно, не знала. Все вы не знали ничего. Только я знал… Вся жизнь для меня стала… одна Лизавета… — Он говорил глухо, сдерживая себя, вцепившись узловатыми пальцами в застежку рубахи. — Пил я, правда это. А легко ли себя изменить, когда жизнь такая… А Лизавета… душу всю во мне она перевернула… Я… — Порфирий остановился, кусая сухие губы. — Знала бы ты, Клавдея, с чем два года назад я сюда шел! И с чем пришел сюда, в этот дом… — Порфирий сорвался на крик: — Вот, вот, смотри, это я все тогда сделал! В щепки, в щепки! Все! Всю жизнь свою изрубил… — Он снова заставил себя говорить спокойно: — Почему? Ты мне скажи: почему? Ты мне дай ее сейчас… Дай, Клавдея! Я бы в ноги ей поклонился. Мне без нее…