Шагай веселее! — покрикивали конвойные, едва не упираясь штыками в спины идущим впереди них арестантам.

Середа нарочито еле переставлял поги. Тяжело и шумно вздыхал:

Черт меня понес в такую жару! Попить бы.

В ручье напьешься.

— До ручья не дойду. Подохну…

Он расстегнул ворот холщовой рубахи. Бил себя ладонью по голой волосатой груди. Хрипел сдавленно:

Ой, помираю я! Посидеть бы минутку… — А сам шептал Павлу: — Как зайдем наполовину в лесок, тогда…

У Павла глухо стучало сердце. Неотрывным взглядом он следил, как плывет впереди них в знойном бледно-голубом небе коршун, лишь иногда чуть шевеля кончиками крыльев. Вдали показался перелесок. Павел весь внутренне собрался. Что там ждет его — свобода или смерть?

Конвойных тоже разморила жара. Они уже не ругались на Середу, не погоняли его, а шли как ноги несли, отирая рукавами пот со лба и сбив на затылок измятые бескозырки. Ни малейшего, хотя бы самого легкого ветерка. Даже пыль, поднятая ногами с дороги, тут же оседала обратно.

Они вошли в перелесок. Начался отлогий спуск к ручью. Дорога делала некрутые зигзаги. У самого ручья опять вырубки…

Середа локтем толкнул Павла. Громко выкрикнул!

— Ой, свалюсь, не дойду! — И тихо: — Пошли!

Отпрыгнул в правую сторону и побежал по высокой траве. Павлу комок подступил к горлу, стало трудно дышать, но он тотчас справился с собой и метнулся влево от дороги. Первые несколько десятков шагов сделать ему было неимоверно трудно, но когда за спиной у себя он услышал испуганный хриплый выкрик: «Стой!» — а потом сухо щелкнул выстрел, его подняло, как на крыльях. В голове стало сразу удивительно ясно, словно он получил способность знать, что будет с ним впереди. Ему припомнились слова Середы: «Скачи как заяц, прыгай из стороны в сторону!», — но он побежал прямо, стиснув зубы и веря в дикую удачу: не попадут…

Выстрелы, перемежаясь с возгласами «стой», стучали все чаще, но Павлу казалось, что оба стражника стреляют не в него, а в Середу. Потом пуля, как осердившийся шмель, пронеслась где-то вовсе близко от его головы, и впереди посыпались листья, сбитые ею с березки. Потом еще выстрелы. Частые. Один за другим. Что-то горячее коснулось его шеи и, гудя, улетело прочь. Павел, не сбавляя шагу, машинально схватился рукой, — крови не было, а шея болела, будто ее разрезали ножом.

Он не знал, далеко ли он отбежал и гонится ли кто за ним, — он боялся потерять даже долю секунды, повернув назад голову. Но выстрелы теперь не так остро резали ему слух, и он догадывался, что стражники стреляют не сходя с дороги. Сойти им нельзя: под конвоем были еще двое.

Ему казалось, что он бежит очень долго; сухой, горячий воздух толчками врывался в грудь и потом сжимал ее колючими тисками. Подошвы его башмаков палощились о траву и теперь скользили, словно он бежал по льду. Он не заметил скрытой в густой поросли дикого горошка тоненькой, сухой березки, лежащей на земле, запнулся за нее и упал, с размаху ударившись о землю всем телом. Чуть слышно до него донесся торжествующий крик, и Павел понял: это стражникам показалось, что они его срезали нулей.

Павел провел распухшим языком по пересохшим губам. Усмехнулся.

«Пусть не радуются!»

Вскочил и снова побежал вперед.

И снова вслед ему защелкали выстрелы…

Откос круто наклонился вправо, к ручью. Павел бросился под откос. Еще раз пропела пуля высоко у пего над головой. Потом все стихло. Павел пошел шагом. Что же это такое? Неужели он ушел? Неужели он на свободе? И может пойти направо, или налево, или вперед… Куда хочет! Только назад пути ему нет. И не надо. Очутившись один в лесу, настоянном густыми запахами трав и цветов, Павел только теперь понял всю цену свободы. Больше он ее никогда не потеряет!..

Нестерпимо хотелось пить. Напиться во что бы то пи стало!

Он свернул к Зеленому ручью, там стал на колени и долго и жадно пил студеную воду, отдыхал и снова пил. Потом умыл лицо, вымыл руки. Потрогал шею — она припухла, болела. Пуля только обожгла кожу, Павлу стало весело.

«И без наговора пуля не взяла. Где-то сейчас бредет по лесу Середа? Ему путь труднее: в гору, и негде напиться».

Павел еще пополоскал руки в прозрачной, быстро бегущей воде. Пожалуй, все-таки долго задерживаться у ручья не следует. Кто его знает, откуда и какая начнется погоня!

Чтобы выйти в условленное место, надо было обогнуть далеко стороной каменоломни и сделать по лесу не менее тридцати — сорока верст. Павел готов был идти хоть сто, хоть двести. Теперь оп снова был сам себе хозяин. Окунувшись прямо в одежде в ручей, Павел пошел, забирая все влево, влево.

Он шел весь остаток дня, поглядывая на медленно сползающее к хребтам солнце; шел в сумерках, угадывая направление по желтой полосе зари; шел ночью, набредя на русло горного ключа, который ему теперь надежно показывал дорогу. Оп сам не знал, почему оп хотел сразу дойти до места, не останавливаясь на ночевку.

Июньские ночи короткие, вечерняя заря, погаснув на несколько часов, наливается почти на том же месте свежей силой — это начало нового дня. До истока ключа Павел добрался при розовом свете утренней зари. Здесь пахло пихтой и багульником, мягко оседали глыбы белого мха под ногами. У ключа стоял односкатный балаганчик, сделанный из елового корья кем-то совсем недавно.

«Не кумушки ли для Середы приготовили?» — подумал Павел, падая на мягкий мох.

Павел пришел сюда первым. Так оно и должно быть. Середе путь труднее, и годами он старше. Павел закрыл глаза, и сразу безвольно оцепенели у него руки и ноги. Поесть бы! Нечего… Да все равно… Спать…

Устя стояла над пим на коленях и шептала:

Паша… Паша! Родной ты мой!

Он спал очень долго. И полосы сновидений чередовались с полосами полного забытья. Во сне оп видел Устю, то в толпе женщин, ожидающих арестантов у тюремного забора, то сидящую с распущенными волосами у костра в зимовье. Лица ее Павел не мог разглядеть, что-то мешало ему, и он беспокойно двигал головой.

Паша… Очнись!

Дернувшись всем телом, Павел с усилием приподнял опухшие, затекшие веки. Над темными вершинами высоких пихт и елей цвела розовая полоса зари. Склонившись к нему, на коленях стояла Устя.

Устя!.. Ты это? — Он приподнялся на локоть, не понимая, сои это или пе сон и, если не сон, почему так долго цветет в небе заря?

Да ведь ты спал целые сутки, — тихо засмеялась Устя.

Как ты нашла меня здесь?

Сказал мне один человек, что бежать с Середой вы надумали. И где вы встретитесь, это место мпе показал. Так Середа велел сделать. А как узнала я, что вы убежали, — скорей сюда.

Устя… зачем ты? — оп знал, что зря ее спрашивает.

Чтобы с тобой… всегда…

Лежа с закрытыми глазами, Павел ощутил ее мягкую ладонь у себя на щеке.

Он быстро повернулся, протянул к ней руку…

Потом они сидели рядом на широком плоском, камне, из-под которого выбивался родник. Он, студеный, словно кипел в круглой каменной чаше и, переливаясь через край, падал мелкими струйками на разноцветную гальку. Устя и Павел оба разулись и держали натруженные долгой ходьбой по тайге босые ноги в прохладной воде родника. Солнце горячими лучами пробивалось сквозь гущу деревьев, легкий ветер качал их вершины, и проворные «зайчики» бегали по светло-русым волосам Усти. Она разостлала на камне свой платок, разложила на нем хлеб, масло, мясо; заглядывая Павлу в глаза, просила:

Ну, поешь еще, Паша, миленок ты мой!

Павел во всем слушался Устю, брал, что она ему подавала.

Откуда ты все это взяла? — счастливо спрашивал он.

Купила, Паша, на деньги купила. Работала я здесь, шила, на начальство стирала, полы в квартирах мыла. Да с собой деньги были!

И в который уже раз повторяла:

Думала, не дойду в Зерентуй этот проклятый, не найду тебя здесь, не дождусь, когда будем мы вместе.

Она не корила Павла, ни в чем не упрекала его. Ни в том, что он когда-то отверг ее любовь, ни в том, что ради него она из Невапки пришла пешком в Зерентуйскую каторгу, ни в том, что, выстаивая в толпе женщин у тюремного забора, долго не могла дождаться от него ласкового взгляда. Не все ли равно, что было прежде? Хорошо, что теперь пришла любовь.