Открылся «волчок».
Прекратить!
…вместе протестовать… — успела договорить Анюта, а Галя отстучать ее слова.
Вошел надзиратель со стражником.
Встать! — приказал он.
Стояли на ногах и так все, кроме Матрены Тимофеевны.
Она больная, — выдвинулась вперед Анюта.
Больная? — повторил надзиратель. — Угу. Ну, а за это, — он постучал косточками пальцев по стене, — знаете, что полагается?
Полагается, чтобы с нами обращались но-человечески. — Глаза Анюты зажглись ненавистью. — Мы требуем, чтобы кормили хорошим хлебом, требуем…
Требуете? — грозно выкрикнул надзиратель, перекрыв своим басом голос Анюты. — Мол-ча-ать! Смирно!
Мы требуем…
Я тебе потребую… — Он злобно выругался. — Доложу начальнику — узнаешь, как требовать.
Он круто повернулся и вышел. Анюта тяжело перевела дыхание, — большого нервного напряжения стоил ей этот короткий разговор.
Мы не должны сдаваться, — и легкая судорога пробежала у нее под левым глазом, — мы должны победить.
Анюта схватила кружку, напряженно сдвинув свои густые брови, отстучала: «Товарищи, нам угрожают расправой. Поддержите нас…»
Она присела на край нар, сцепила пальцы рук вместе.
Не сдадимся.
Нет, — вслед за Анютой сказала Лиза.
Матрена Тимофеевна приподнялась. Наклонила голову.
Стучат, — сказала она.
«…двадцать второй, — медленно переводила она, — двенадцать мужчин. Поддержим вас…»
И еще более далекий и оттого вовсе тихий донесся стук: «…мужайтесь, мы с вами…»
Глаза Анюты блестели радостью. Она выпрямилась, прошлась по камере: четыре шага в одну сторону и четыре обратно.
Кругом нас товарищи. Хорошо…
Всю эту ночь тюрьма не спала: одна с другой перестукивались камеры, по коридору бегали надзиратели, врывались к заключенным, грозились, кричали на них. Но ни камень стен, ни железо дверей не могли остановить начавшегося разговора. Люди договаривались, как действовать…
Тюремная азбука не телеграф. Не много слов сквозь толщу стен можно передать в минуту, часть из них потеряется вовсе, не будет услышана или понята, и нужно снова их повторять. Только к утру закончился общий сговор: каждый раз, когда приносят надзиратели пищу, неизменно повторять свои требования.
С этого и начался новый день.
Но разговаривали ночью не только заключенные, совещалась и администрация тюрьмы. Там приняли свое решение. Надзиратели входили в камеры и выходили из них молча, равнодушно ставили ведерки с похлебкой или чаем и потом, пустые, забирали обратно. Они даже не вслушивались в слова, какие им говорили. Полное и подчеркнутое безразличие: хочешь — говори или бей в стену лбом — будет одно и то же. Сломить своим безразличием, равнодушием!
Так прошел день. За ним еще. И еще. И еще… На восьмые сутки, ночью, сквозь стены обошел всю тюрьму новый призыв: «С утра всем петь революционные песни…»
…Забрезжил рассвет. Тяжелые шаги по коридору — сменяется стража. Привычное ухо улавливает: наряд удвоен. Значит, и там приготовились. Первый обход — начало дня. Анюта поднялась с нар, тронула за плечо Лизу. Галя проснулась сама. Матрена Тимофеевна лежала давно с открытыми глазами. В последние дни рвота мучила ее еще сильнее.
Где-то уже застучали прикладом в дверь. Грозят. Предупреждают… «Стучите! Бейте прикладами! Мы своего все равно добьемся!» Анюта откинула голову, срывающимся от волнения голосом запела:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…
Снова щелкнул «волчок», и немигающий глаз уставился на Анюту. Теперь рядом с нею стояли и Лиза с Галей. Из коридора донесся обрывок еще чьей-то песни, крик, топот ног и звук захлопнутой двери. Анюта запела новую строфу. С еще большим вызовом и гневом бросала она жгучие слова песни в «волчок», этому стеклянному, неподвижному глазу:
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой…
Глаз исчез. Через отверстие «волчка» прозвучал хриплый приказ:
Молчать!
Кому этот приказ? Кто приказывает? Женщины все вместе продолжали петь:
Братский союз и свобода —
Вот наш девиз боевой…
Стук прикладом в дверь. Последнее предупреждение. И вместе с Пим слова:
В карцер пойдешь.
В карцер… В тюрьме нет ничего страшнее! Это живому человеку показывают могилу. Но всякого ли человека напугаешь могилой? Кого не напугали тюрьмой, не напугают и карцером. Анюта отрицательно покачала головой.
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил…
«Волчок» закрылся. Матрена Тимофеевна прошептала:
Не надо бы вам, что ли…
Лиза обняла Анюту за плечи. Теснее примкнула в ряд к ним Галя.
Черные дни миновали,
Час искупленья пробил…
Охая, поднялась с пар и подошла Матрена Тимофеевна. Все четверо теперь они стояли перед дверью, напряженно ожидая, когда визгнут петли.
Все, чем держатся их троны, — Дело рабочей руки…
За дверью топот кованых каблуков. Гремит связка ключей. Отодвигают засовы. Визжат дверные петли…
Ворвались трое стражников. Посыпались удары направо и налево. Раздалась грубая брань…
Сами набьем мы патроны…
Анюту схватили и поволокли из камеры. Ломали ей пальцы, заводили руки за спину. Отчаянно сопротивляясь, тонкая и гибкая, но по-мужски сильная, она — не как слова песни, как угрозу мучителям — выкрикивала сквозь стоны:
Набьем мы… патроны… К ружьям… привинтим штыки…
Дверь захлопнулась. Прорезал толстые каменные стены высокий голос Анюты:
Долой!..
И потом только топот кованых каблуков.
Рот зажали… — сдерживая дрожь, проговорила Матрена Тимофеевна.
Лиза ничком упала на нары. Галя молча подошла к стене, начала выстукивать: «Из камеры семнадцать увели…»
Сразу словно еще мрачнее сделалось среди этих сырых каменных стен. Но вместе с тем и какая-то новая, не испытанная еще сила влилась в сердце каждой из оставшихся здесь женщин. Они не отдавали себе еще отчета, что это за сила. А это была великая сила примера.
7
Анюту привели обратно в камеру лишь на шестой день. Так же втолкнули, как и в первый раз, едва приоткрыв тяжелую дверь. Она не смогла устоять на ногах, упала на каменный пол. Лиза с Галей подхватили ее, положили на нары. Лицо у Анюты было все в синяках, рассечена левая бровь, и глубокая царапина шла от уголка губ через весь подбородок.
Как тебя избили! — сказала Лиза, подсовывая Анюте под голову свой бурнус. Ее тоже били не раз, она знала, как умеют бить на допросах, и каждый раз в страхе закрывала глаза, видя занесенный над нею кулак.
Ничего… — Анюта обвела взглядом серые стены камеры. — Здесь… у вас… хорошо…
Она вытянулась, устало перевела дыхание, черные длинные ресницы плотно сомкнулись.
Товарищи, мы победили, — выговорила она. — Хочется с…па…а…ть… — и замолкла.
Анюта проспала почти целые сутки. Очнувшись, она попросила:
Пить!
Галя подала ей воды. Анюта с жадностью выпила ее всю. И сразу глаза у нее заблестели…
Что они с тобой делали, девонька? — Матрена Тимофеевна заботливо поправила ей изголовье. — Где держали тебя?
Не надо, — сказала Анюта. Она пошевелила губами, силясь улыбнуться. — Сейчас утро?
Нет, близко к вечеру, — ответила Лиза.
Значит, солнце уже над горами. Нежаркое, ласковое… Хорошо сидеть где-нибудь на высокой-высокой горе, под самыми облаками… Внизу играет река… А с земли… доносится песня…
Она не хотела отвечать на вопросы о карцере, о побоях. Не хотела говорить о том, как ее скрутили в смирительную рубашку с «уточкой» — стянули веревками на спине вместе и руки и ноги — и швырнули, как мешок, на холодный каменный пол. Зачем это? Человек должен жить не воспоминаниями о своих страданиях, а мечтой о будущем. Радостью достигнутой цели, победы…
Анюта приподнялась на локоть, потом села. Отвела рукой упавшие на глаза волосы.
Мы победили… Какая я счастливая! — сказала она и засмеялась.,
