Лишние люди па белом свете завелись, — говорили другие, — вот и надо перебить их либо искалечить.

Кой-кому и прямая выгода от этого есть, — сумрачно замечали третьи, — на нашей крови они деньги себе зарабатывают.

Ты бы спросила еще, как мы воюем.

— А как вы воюете? — спрашивала Лиза. И сразу шумели солдаты:

А так — как бараны на бойне, пока очередь до каждого не дойдет. Оружия нет, патронов, снарядов не хватает, толкают, гоняют нас куда попало. И все отступаем, отступаем… Нас японцы разобьют — мы отступаем, мы японцев разобьем — все равно мы отступаем.

Так разве русские войска воевали, когда Суворов ими командовал!

Тебе что, Куропаткин хуже Суворова?

А ты его видел хотя раз на позиции?

Я и своего-то, какой нашей дивизией командует, пи разу не видел. Таких генералов, что вместе с солдатами воевали бы, у нас посчитать — на одной руке пальцев хватит.

Да, шибко русские генералы: Штакельберг, Кауль-барс, Ранненкампф, Бильдерлинг, Шварцкопф…

Подходили солдаты из эшелонов, ждущих отправки дальше на восток, прислушивались к разговору. Это были большей частью мобилизованные, пополнение. Они поглядывали далеко, на елани, зеленеющие поля, вздыхали:

Эх, нам бы землю пахать теперь, сеять… Кому, зачем она приспела, эта война?

Лиза видела, отчетливо понимала, что война уже затронула всех и все проклинают ее. А конца не видно. Да и какой конец, когда это только начало? Что же будет потом? Как это все отзовется на судьбах простых людей? Сидеть и ждать равнодушно Лиза не могла, она должна была что-то делать. Кому-то помогать, с кем-то бороться. Она нуждалась в людях, которые не сидят, а действуют. Годы, проведенные в централе, знакомство с Галей, Матреной Тимофеевной и Анютой укрепили ее в решении по выходе из тюрьмы всю жизнь свою отдать борьбе за освобождение народа. И вот эта мучительная, тяжелая болезнь. Лиза возвращалась в дом, утомленная ходьбой и разговорами. Евдокея добродушна ворчала на нее, грозилась, что этак она ей не дозволит и вовсе на улицу выходить, заставляла тут же пить травяные настойки и ложиться в постель.

Лежа в постели, Лиза обдумывала: куда же она поедет отсюда, когда поправится? Кого она прежде всего будет искать? Требовательно переспрашивала себя — и отвечала: только три человека нужны ей сейчас, только этих трех нужно увидеть прежде всего — мать, сына Бориску и Михаила Ивановича. А с кого начинать? Михаил Иванович все ездит и ездит, так Анюта ей говорила, без верного человека, его не найдешь. Но если захочешь — отыщешь. А хочется его отыскать! Очень хочется. Мать и сына она видела тогда на крыльце дома Ивана Максимовича. Писала Василеву из централа дважды и отсюда снова написала, просила, чтобы передал письмо матери или сообщил, где она. Ничего не ответил купец. Но все равно, если поедет она сначала в Шиверск, то побежит прежде всего к дому Ивана Максимовича. И никуда больше.

Думала она и о Порфирий: жив ли и где он теперь? Прежнего страха перед ним уже не было. Страх подавлял, когда весь мир для нее сходился в избенке мужа. Теперь Лиза знала: если встретятся еще пути ее и Порфирия — она скажет ему все, а он пусть поступает как хочет. Головы своей теперь перед ним она не опустит, наказания от него не примет.

И тут же подумала: а ведь любил ее Порфирий. Любил. И, если жив, может, думает о ней, ждет. Ну, а она? И отвечала себе: тоже любила. Не надо ей и думать ни б какой другой любви. Вернулась бы эта…

В одну из таких минут к ней подошла бабушка Евдокея. Присмотрелась внимательно.

Ты, девонька, чем-то томишься.

Бабушка! Сын у меня есть, восьмой годок ему, в люди он подброшенный. Хочется к сыну.

Без мужа нажила? — спросила Евдокея, и легкая тень осуждения прозвучала у нее в голосе.

Без мужа. Невольный он…

А-а!.. Ну, все одно, сердце, оно не забудет. Коли знаешь, у кого он воспитывается, что ж, бери, привози. Будем вместе все жить. Мы к тебе крепко привыкли. Достатков наших хватит на всех. А там и сама приработаешь. Бог даст, внучонок вернется, жену в дом приведет — и то не раздеремся, он хороший, Коленька наш.

Лиза потрясла головой испуганно:

Что ты, что ты, бабушка Евдокея! Не знаю, чем я вас за это все отблагодарю, а жить с вами я не останусь, нет, спасибо! Не тому тюрьма меня научила, чтобы тихонько жить-поживать, когда другие жизни не видят.

Да тебе-то что до других? И так в могилу тебя злодеи чуть не вогнали!

Нет, бабушка, — Лиза тихонько засмеялась, — мне теперь это уже не в страх,

Ну и опять попадешь, — сердясь сказала Евдокея. Она искренне полюбила Лизу и не могла поверить, что та говорит серьезно. Господи! Вырваться еле живой из тюрьмы, да опять этакими делами заниматься… — Попадешь, ей-богу, попадешь! — сказала она как можно убедительнее.

Нет, теперь я никак не попадусь, я теперь стала умная.

Они еще поспорили немного. Лиза устала, замолчала первая.

Бабушка, да когда же я как следует на ноги встану? — с тоской сказала Лиза, чуть отдохнув. Сказала так, будто это только и зависело от бабушки Евдокеи.

Та заглянула в большой горшок с медовым наваром алоя. Зверобой помогал плохо, и бабушка Евдокея перевела Лизу на алой.

Вот все, что тут есть, до донушка, как выпьешь, по три ложки в день, так и встанешь, — ответила она серьезно.

Мне не дождаться!

— Бона, не дождаться! А я думала — ты терпеливая. Лиза помолчала, лежа с закрытыми глазами.

Дождусь. Я очень терпеливая, бабушка Евдокея.

И ложку за ложкой, три раза каждый день, Лиза стала пить бабушкин алой…

Каждый день на восток шли воинские эшелоны, и каждый день с востока шли вести о неудачах на театре войны.

После самых первых и потрясающих сообщений о потерях флота на Порт-Артурском рейде — трагическая и геройская гибель «Варяга» и «Корейца» в Чемульпо.

Вслед за этим подряд подорвались па минах «Енисей» и «Боярин».

В неравном бою с японской эскадрой пошли на дно миноносцы «Стерегущий» и «Страшный». До последнего дрался «Стерегущий», весь мир поразился его отваге.

Взорвался и погиб броненосец «Петропавловск» вместе с командующим Тихоокеанским флотом, любимцем России, адмиралом Макаровым и художником Верещагиным.

Японцы с моря бомбардировали Владивосток.

Бесполезные передвижения войск на реке Ялу, несчастный бой под Тюренчепом, потеря «ворот к Порт-Артуру» — Цзипь-чжоуских позиций — и вслед за этим сдача порта и города Дальнего.

Кровавая битва под Вафангоу, выигранная солдатами и проигранная генералами.

Эшелоны шли на восток. Составленные из двухосных кирпично-красных товарных вагонов, они вытягивались каждый чуть не на версту. У широко раздвинутых дверей, украшенных зелеными березками, толпились солдаты в рубашках, пропитанных за дальнюю дорогу копотью, грязью и пылью. Они оглядывали убегающие назад города, деревни, реки, горы, леса, степи, пели протяжно:

Забирают нас, гонят в солдаты,

Угоняют па Дальний Восток.

Но при чем же я здесь виноватый,

Что я вырос на лишний вершок?..

Ветер обрывал и гасил слова песни, уносил их вдаль. Колеса торопливо выстукивали: «Та-та-та-та, та-та-та-та!» Солдат в Маньчжурии не хватало. Убитых подсчитывали тысячами, ранеными были забиты все госпитали, полевые лазареты…

…И за эти за тяжкие муки

Знак отличья на грудь нам дадут…

Мобилизация объявлялась за мобилизацией. Призывались один возраст за другим. Уехали на театр военных действий все сибирские корпуса, подтягивались армейские корпуса из-за Урала. В Маньчжурию, в Маньчжурию!

Разобьем мы какой-нибудь город, Своею кровью мы землю зальем…

Эшелоны проносились мимо Шиверска, мчались предгорьями Восточных Саян, шли то каменистым, то пес-чано-полынным Забайкальем, пройдя Читу, забирали на юго-восток и углублялись в бесконечные, унылые, похожие на застывшее в бурю море маньчжурские сопки.

Теперь о причинах войны, о тяжелых испытаниях русской армии знали все, вести об этом проникали повсюду, жгли всем сердца. Рабочие, собираясь вместе, пели злые куплеты: