Савва… Милый… Родной!
Он распустил узел бечевы и, стараясь не тряхнуться, медленно-медленно стал сползать по скале вниз.
Вера теперь не кричала, стояла не дыша, подняв кверху обе руки, словно готовилась принять на них Савву. Он это видел краем глаза и кричал:
Вера, отойди! Отойди, бога ради! Но она не двигалась.
Спускаясь все ниже и ниже, Савва не отводил взгляда от кромки обрыва, где, отчетливо различимый на фоне неба, шевелился хвостик лопнувшей прядки.
Еще шаг, еще… Еще один… А шаги — по вершку.
Теперь не так далеко до земли… Еще шаг… Еще… Вот написанных слов уже не видно совсем… Скоро…
Бечеву заело у пояса, она перестала свободно скользить. Еще бы только пяток маленьких шажков — и можно спрыгнуть. Савва осторожно завел руки за спину…
Но в этот момент у кромки обрыва рядом с первым хвостиком появился второй. Савва почувствовал, что бечепн словно зазвенела в руке.
Уйди! — крикнул он изо всей силы. И навзничь полетел к земле.
Верочка не отступила, но, как-то инстинктивно пригнувшись, плечом оттолкнула Савву, и он упал в стоявшие обочь кусты. Это смягчило силу удара.
Выпутавшись из пружинящих, гибких вершинок, Савва поднялся. Ему остро жгло спину под лопатками, — накололся, наверно, на сучок. Но руки и ноги были целы. Значит, все хорошо. Он торопливо подбежал к Вере. Та лежала на голубой полынной площадке не шевелясь.
Жива? — закричал Савва, приподнимая ей голову. Слезы только теперь нашлись у Веры. Они полились
ручьем, мешая ей видеть, мешая говорить. Савва посадил ее, прислонил спиной к утесу.
Вера… Верочка…
Она уткнулась головой в колени и рыдала горько и счастливо.
Потом исподлобья посмотрела на Савву.
Ну зачем?.. Зачем ты полез?
Да ведь что же, ведь ничего и не случилось. Ну, упал — п все… Жалко, дописать я не успел. Вот, посмотри!
Нужны мне твои надписи, — вытирая платком мокрое лпцо, шептала Вера, — вот как нужны! Ничего не сказал… Полез…
Ну, я больше не буду, — виновато сказал Савва. Они посидели молча, держась за руки.
Пойдем, — наконец сказала Вера, — я есть хочу. Савва встал, помог подняться девушке и беспомощно
поглядел вверх.
Ух, ты! — сказал он, показывая пальцем на обрыв. — А сапоги-то у меня там остались. Верочка, ты подожди, я сбегаю.
Подожди! Нет уж, хватит, второй раз ты меня не обманешь. Одна я здесь не останусь. Сама с тобой полезу.
Вера!..
Полезу — и все.
Спорить с ней теперь было совершенно бесполезно.
Они вернулись к костру, исцарапанные, запыленные и уставшие так, что сразу повалились на траву, не выговорив пи слова. Кузьма Прокопьевич и Филипп Петрович спали рядышком, прикрыв фуражками лица. Агафья Степановна, натянув на деревянную ложку пятку чулка, занималась штопаньем. Она не могла сидеть без работы даже в поле, на отдыхе.
Ну и сорванцы! — неодобрительно сказала она, откладывая чулок в сторону. — Носитесь, носитесь по горам. Вот когда-нибудь сломите себе голову.
Пробовали, — пробормотал Савва.
Чего пробовали? — недоумевая, спросила Агафья Степановна. — Головы ломать себе, что ли? Допробуетесь. Есть-то хотите?
Вера лисичкой прильнула к матери.
Ой, как хотим!
Агафья Степановна пошарила в корзинке. Нашла краюшку хлеба, малосольные огурцы. Подала им.
— Ешьте. Больше нет ничего. Все прикончили. Зашевелился Кузьма Прокопьевич. Потер ладонью
припухшее от сна лицо.
Дочка, а дочка! — надтреснутым голосом покликал он. — Ну и сон мне сейчас приснился! Будто я…
Вера быстро подскочила и сунула ему в рот огурец.
Замолчи, крестный!
Кузьма Прокопьевич съел огурец с большим наслаждением.
Люблю малосольные… Чего мне приснилось-то! — И он настойчиво отвел рукой Верочку. — Пет, нет, совсем не то, дочка. Будто стоит памятник каменный. Высокий-высокий, как утес. И на нем красной краской написано мое имя: «Кузьма». Понимаешь? И так мне обидно стало, что фамилии там нет у меня. Всякий человек имеет фамилию, а у меня нету. Кузьма — и все. Полезу, думаю, и сам напишу. И вот будто забрался я по веревке, вишу, болтаюсь, как комарик на паутинке, и…
Ну, и чего потом? — настороженно спросила Вера.
А потом ничего, дочка. Проснулся.
Савва тихонечко обернулся. Вон он, виден отсюда этот утес. И слова на нем видны. Только какие — не прочитаешь. Далеко. Он пристально посмотрел на отчаянно зевающего Кузьму Прокопьевпча, да так и не понял: видел тот наяву, как Савва болтался на веревке, или это был действительно сон у него, или то и другое перепуталось в пьяной голове Кузьмы Прокопьевича?
3
В комнате густо пахло аптечными специями. Агафья Степановна только что закончила перевязку. Савва лежал на кровати, отдуваясь. Постонать бы — легче становится, да как-то и стыдно. Молодой парень, а стонет. Вера из кухни прислушивалась к их разговору. Подходить к Савве во время перевязки мать не разрешила — неприлично это молодой девушке.
А Савва лежал вот уже четвертую неделю. Вырвалась у соседа из токарного станка деталь и ударила его в спину. Сгоряча тогда он не почувствовал особой боли. Проработал весь день до конца и до дому дошел хорошо, — даже нес напеременки с Филиппом Петровичем старую шпалу, на топливо. А ночью потом взяло и взяло. Дышать нечем. К утру вовсе правая рука отнялась, не поднять. Но по гудку на работу пошел. Стал к станку. Нет, как плеть висит рука. Пальцами пошевельнешь — и то во всем теле боль отзывается. Мастер погнал в приемный покой. Там фельдшер осмотрел, покачал головой, выписал рецепт на лекарство, дал освобождение от работы.
Значит, можно теперь отдыхать? — спросил Савва, неумело левой рукой пряча рецепт в кармане.
— Отдыхай, — сказал фельдшер, — коли это ты себе за отдых считаешь.
А чего там со спиной у меня?
Точно я тебе не скажу, в нутро не заглянешь. Либо сломал ты себе, парень, ребро, либо так зашиб, что воспаление кости получилось. Ухаживать за тобой есть кому?
— Ухаживать — что ж, люди, конечно, найдутся. Да ведь без заработка останусь я.
Ну, тут я тебе, парень, уже никакого рецепта дать не могу, — развел руками фельдшер. — Не надо туда-сюда все деньги сразу расходовать. Откладывать надо про черный день. Да вам, кудрявым, что в голову разве вобьешь? Себе — шелковые рубашки, а барышням своим — конфетки. Фить — и денег нет. А теперь вот будешь лежать, так от скуки об этом подумывай. Жизнь только начинаешь. А поболеть, может, в еще не раз придется.
Именно об этом сейчас и разговаривали Савва с Агафьей Степановной. Вера все слышала и терзалась. Правда, не мать первая начала разговор, а сам Савва. Стал извиняться, что долго лежит и денег не зарабатывает, а кормить его и лечить надо. Только зачем он это говорит? Будто бросят они его? Или деньги с него будут спрашивать? Ага, теперь мать уговаривает: «Не тревожься, Савва, после сочтемся…» Ой, какая хорошая она, мама!
Агафья Степановна вышла с тазиком. Ставила сейчас на спину Савве припарки. Вера спросила ревниво:
Ну, как у него? Лучше?
Снаружи, как было, синее, а внутри кто ж его знает как? — И потрепала за ухо дочь. — Да поправится, ты не бойся!
К обеду Филипп Петрович почему-то не пришел. Вместо него явились Лавутин и Ваня Мезенцев.
Попроведать больного зашли, — объяснил Ваня.
А где же Филипп?
Вот уж, право, не знаем, Агафья Степановна. Вместе были, — Ваня посмотрел на Лавутина, — в проходной, правда, малость с Гордеем Ильичом мы задержались. На улицу вышли — нет уже Филиппа Петровича. Подумали: не дождался, домой ушел.
Да придет, Агафья Степановна, куда же он денется? — успокоил Лавутин, прошел в комнату к Савве, прикрыл дверь за собой и подсел поближе к окошку.
Ну, какие есть новости? — осторожно поворачиваясь на бок, спросил Савва гостей.
Новости оказались невеселыми. В мастерских объявили, что с завтрашнего дня сбавляются расценки. Прикинули рабочие — получается почти на целую четверть. И провизионные билеты вовсе отменяют. Зайцем будешь ездить — станут штрафовать. Все равно даже если на товарном поймают. А как без провизионных? В городе-то цены растут и растут. А поедешь подальше, на маленькие станции, как ни говори, там подешевле купишь. Ведь семья у каждого, прокормить нужно.