Рассказывал Ваня. Говорил тихо, неторопливо, обстоятельна. Он сразу весь как-то осунулся, побледнел. Сидел у постели Саввы и, слегка покачиваясь, гладил ладонями свои колени. Лавутин изредка вставлял замечания, короткие, злые. И все перебирал беспокойно своими узловатыми, сильными пальцами.
Хотя бы даже взять, к примеру, меня, — говорил Ваня. — Самая маленькая против того, как у других, семья. Трое нас: я, жена да ребенок. Стариков нет. Одному мне только двоих кормить приходится. И домик свой. И то, если взять теперь заработок по новым расценкам да на нашем городском базаре всю провизию покупать, получится, будто у меня в семье еще один человек прибавился. А ведь и так мы жили — ничего лишнего. Работа тяжелая, а поесть… когда как случится.
А вот помахай, как я, молотом, — вставил Лавутин, — да на мой рост прикинь. Мне сколько съесть надо? Про робят своих подумаю — сердце щемит. И не то побаловать — накормить досыта иной раз нечем.
И на чужой квартире живет еще, — продолжал Ваня. — Да ведь есть и хуже еще положение. По семь, по восемь человек в семье. Тянулись все, ждали: вот, может, цены на провизию подешевеют или расценки прибавят. А дождались…
Ох, когда-нибудь и они дождутся! — шумно вздохнул Лавутин, поднялся и стал ходить по комнате широкими, грузными шагами.
Тебе спокой нужен, — спохватился Ваня, ласково поглядывая на Савву, — а мы тут с такими неприятностями пришли.
Не для вас одних неприятности, — сказал Савва, морщась от боли: дохнешь глубоко — и словно иглой в спину кольнет, — для всех неприятности. Взять бы да обо всем этом в газету написать.
Писали один раз, — заметил Ваня, — до тебя еще, Савва. Да только никакого проку от этого не было.
Лавутина злость разбирала. Он остановился, засунул пальцы за поясок.
Писали, — сказал он, — как писали, так и читали все. Ты не знаешь, Савва. Добивались мы, чтобы для рабочих воскресную школу открыть. Отказали нам. Ясно: рабочий — лошадь, а лошадь незачем грамоте учить. Написали в газету, напечатано было. Буткина друзья писали, а может, он и сам под чужой фамилией. Прочитаешь — и что получается: ах, бедные рабочие, они хотят учиться, а им не дают, как это нехорошо! Ай, как нехорошо! Жаль бедненьких рабочих!
А по-другому написать — цензура не пропускает. Так ведь Семен Аристархович объяснял, — насмешливо подмигнул Ваня.
Ну, а так к чему эти умильные слезки? — зло загудел Лавутин, не заметив усмешки Мезенцева. — На кого они подействовать могли? Ну? На кого? На Баранова, что ли? Помнишь, Ваня, в той же газете и другая статья была напечатана? Огромная! Кто-то кошку на улице мучил. Напакостила она хозяину на подушку, он и стал пороть ее ремнем. Кошка — на улицу. Хозяин настиг ее возле ворот и еще раз выпорол. Куда тебе! Шум раздули… И вопросительные знаки в газете, и восклицательные! Зверство! Издевательство! Чудовищное преступление! Защитить животных! Чего полиция смотрит? Почему не судят таких людей? Нет, Вапя, такие газеты не для рабочих печатаются, а для кошек. Кошек они защищают, а не нас.
А помнишь, Гордей Ильич, — оживился Ваня, — мы «Искру» читали? Вот это газета! В нее написать бы.
В «Искру» — дело другое, — сказал Лавутин. — Об этом надо подумать. Вот если Вася Плотников приедет — через него. Как иначе туда письмо пошлешь?
Я так еще и за то, — добавил Ваня, — чтобы рабочим сразу всем забастовать.
Забастовать? — повторил Лавутин. — Безусловно, надо бы. Да только вот что нельзя забывать: раньше на станции у нас десяток жандармов был да в городе полицейских столько же. А теперь этой благодати втрое больше стало и тут и там. Да казачью полусотню еще прислали. Забастовать теперь, Ваня, нам куда труднее.
Так зато и народ смелее стал, — возразил ему Мезенцев, — смелее и зубастее.
Эх, Ваня, зубы — это все же не штыки, — закончил Лавутин, — так что забастовку теперь умело готовить надо. И обдуманно.
Он подошел к двери, распахнул ее, заглянул на кухню.
Возле печки Агафья Степановна озабоченно переговаривалась с дочерью. Куда потерялся отец? Не стряслась ли беда с ним какая? Под паровоз нечаянно не угодил бы. Через пути ведь переходить надо. А там, бывает, товарными цоездами все загромоздят, ныряй у них под колесами. И не увидишь, откуда вывернется.
Сбегай, доченька, да поспрашивай, — решила Агафья Степановна. — Что-то тревожно на сердце… Места себе не найду.
Вера послушно схватила платок. Забежала на минутку в комнату, к зеркалу. Где уж красивой девушке час прожить, чтобы не посмотреться в него!
Но тут Лавутин остановил ее:
Вон он идет, твой тятька… Только… вдвоем, кажется.
Что такое «вдвоем», Вера знала. Она даже в сердцах куснула платок. Агафья Степановна скорбно сдвинула брови.
— С чего это он? Хорошо как держался — и вот снова… Вера побежала навстречу отцу. Ввела его под руку.
Агафья Степановна стащила с кровати чистое покрывало. Разостлала свою старенькую каемчатую шаль — пусть сразу ляжет, не то будет по дому бродить. А тут больной человек.
Филипп Петрович вырвался от Верочки, стал руки в боки, мутно поглядывая на приготовленную ему постель.
Вот… это я, — объявил он наконец. — Готовый…
Ляг, Филипп Петрович, — строго приказала ему жена.
Нет… — и, поджав губы, затряс кистями рук, словно на них была вода. — Нет, не хочу… Невозможно…
Он прошел к столу, сел, облокотясь на левую руку, и, всхлипывая, запел:
Среди долины ровный,
На гладкой высоте,
Цветет, растет высокий дуб
В могучей красоте.
Подошел Лавутин, потрогал его за плечо, сказал укоризненно:
Ну зачем ты это, Филипп?
Тот схватил руку Лавутина.
— Братцы!.. Братцы!.. И снова запел:
Высокий дуб, развилистый,
Один у всех в глазах…
Филипп! — крикнул, нагнувшись к нему, Лавутин и тряхнул его за плечи. — Ну-ка, приди в себя. Агаша, дай ему на лоб холодненького.
Агафья Степановна принесла мокрое полотенце. Лавутин сам навертел его Филиппу Петровичу на голову. Вера подскочила, сняла с отца сапоги. Филипп Петрович глянул на собравшихся слегка посветлевшими глазами. Он легко пьянел, и так же быстро хмель оставлял его.
Ну чего вы все на меня? — сказал он просительно. — Выпил немного я… Вот и все…
Нет, Филипп, не все, — Лавутин был по-особому суров. — В другой раз я тебе и слова не молвил бы. Ты отвечай: почему сегодня напился?
Почему? — Филипп Петрович пошевелил пальцами босых ног. — Эх!.. Не знаешь сам, что ли?.. Расценки сбавили… Провнзионки отменили…
Поэтому и напился?
А чего? Чего больше? — всхлипнул Филипп Петрович. — Чем заглушить? Катись все… В паромщики опять пойду.
Ваня Мезенцев до этого молча стоял в стороне. Теперь он застегнул на все пуговицы пиджак, обдернул полы, подошел к столу.
Филипп Петрович, — сказал он, — а этим-то что ж, поможете разве?
А чем поможешь? И этим не поможешь. И ничем не поможешь.
Сопротивляться надо, а не раскисать, — внушительно сказал ему Лавутин. — Будем так, как ты, — пас и вовсе в бараний рог согнут. Эх ты, а еще мужиком себя называешь! Да ты в бабы — и то не годишься!
Филипп Петрович размотал полотенце, бросил его на стол. Подозвал дочь:
Дай попить. — И Лавутину: — Ты скажи: как сопротивляться, Гордей? Книжки разные читать да крадучись собираться? Так ведь делали мы, — голос у него был плачущий, упавший, — да, выходит, только хуже себе наделали.
Вера подала ему большой железный ковш, наполненный квасом. Филипп Петрович подул, отгоняя мелкие хлопья плесени, и выпил квас одним духом.
Чего с ним сейчас наговоришь? — толкнул Лавутина Ваня. — Пойдемте, Гордей Ильич. Пусть человек хорошенько проспится. Отойдет — и сам, поди, разберется.
Ну что ж, пойдем, Ваня, — согласился Лавутин. — А это я с ним так круто почему? Другим ведь он пример подает. Зайдет к нему кто-нибудь горем своим поделиться, а он — вот вам, пожалуйста. Думаешь, на людей это не влияет?
Филипп Петрович встал, шлепая босыми ногами, обошел вокруг стола, сел к окошку.
