Ты что, Порфирий Гаврилович? — подошел к нему Ваня. Он видел, с каким трудом сдерживает тот себя. — Что с тобой?

Так, — глухо, сквозь зубы, ответил Порфирий. — Про Петруху Сиренева вдруг мне вспомнилось. Может, и он попадет тогда к расчету.

Попадет, — с места повернулся к нему Петр. — Только ведь не с одним твоим Петрухой расчет будет, а со всеми такими.

Знаю, — не разжимая зубов, сказал Порфирий, — а хотелось бы начать с него с первого.

Он быстро оделся и, попрощавшись от порога сразу со всеми, выскочил на улицу.

Ас чего ему Петруха вдруг вспомнился? — проговорил Лавутин.

Видишь ты, — объяснил Мезенцев, — Петруха этот прежде очень сильно над Клавдеей, тещей его, издевался. Недавно над Фесенковыми из Рубахиной тоже поглумился, а Еремей с Дарьей Порфирию первые друзья. На сердце это все больше да сильнее ложилось. А тут и еще Петруха о себе напомнил. Барановской дочке, невесте своей, Петруха четырех соболей подарил. Шибко хорошие соболя. Баранов отдал их на выделку. А скорняк Порфирию знакомый. Зашел Порфирий к нему и опознал своих соболей, что в тайге, на Джуглыме, у него кто-то вместе с золотом и всеми пожитками украл. Выходит, Петруха. Тогда и Клавдея вспомнила, Порфирию рассказала, что в то лето Петруха и ей золотом и соболями похвалялся. Тут уже у Порфирия сомнений никаких не осталось.

В кроватке заворочался маленький Саша. Груня побежала к нему. А когда, управившись, вернулась к столу, Лавутина с Петром уже не было.

Не пошел бы Порфирий к Петрухе, беды бы какой не наделал, — сказал Лавутин, выйдя на улицу и прислушиваясь в темноте. — Может, догнать нам с тобой его, отговорить?

Не надо, — ответил Терешин, — он и сам теперь хорошо знает, что Петруха для него не просто вор, а классовый враг, и как с врагом с ним и бороться надо.

А ты уверен, что Порфирий не собьется на личную месть?

— Уверен. Как в себе, — твердо сказал Терентии. Оставшись одни, Ваня с Груней долго сидели возле

кроватки сына, тихонько переговаривались. Груня просила, чтобы Ваня зря под пулю не лез; говорила, что писать она ему будет каждый день, только бы знать, куда писать; обещала растить сына крепким да здоровым, как ни трудно будет ей здесь одной. Ваня называл своих друзей, которые в беде ее не оставят; просил, чтобы дозволяла товарищам в доме у них собираться, потому что тут самое надежное место, а потом спохватывался и смеялся — говорил, что, может быть, они обо всем этом толкуют и зря, его вовсе не возьмут на войну…

Но Груня только скорбно покачивала головой.

Как же не возьмут, когда такая большая война! Что уж тут напрасно себя успокаивать!

Они легли спать очень поздно, когда выгорел в лампе весь керосин. Ваня заснул быстро; закинув руки под голову, он раза три шумно перевел дыхание, а потом затих в глубоком сне. Груня примостилась с краю. У нее разболелась голова, словно песком изнутри были посыпаны веки. Беспричинный страх вдруг овладел ею. То казалось, что в дверь кто-то вошел, — Груня соскакивала с постели и проверяла крючок; то мерещилось, не угарно ли у них в доме, не оттого ли и болит голова, — она опять вставала, подходила к печке и ворошила кочережкой в загнетке золу. Но самой страшной и неотвязной была мысль: вдруг Ваню убьют на войне! Больше Груня уже не легла, так над кроваткой сына и просидела до самого утра.

С особой отчетливостью ей вдруг припомнился весенний вечер на мольтенском лугу, когда все небо словно цвело, и не хотелось домой уходить, так хорошо было, а Ваня поднял ее и понес на руках… Возвращались они ночью, какой-то узкой тропинкой вышли к Московскому тракту, и желтая круглая луна светила им сквозь ветви деревьев. На тракте пахло пылью, растекался под ногами сыпучий песок. Ваня вздохнул тогда и тихо сказал:;— Пашу здесь провели…

И широкий Московский тракт представился Груне злой узкой дорогой, по которой люди уходят, чтобы назад не вернуться, потеряться где-то в диких сопках и степях Забайкалья.

А еще дальше лежат чужие маньчжурские сопки, и теперь ее Ваню повезут туда. Еще дальше, чем Пашу Бурмакина. Возвращаются ли оттуда? Ах, Маньчжурия, Маньчжурия, чужая сторона!.. Магазины у Василева в Харбине, в Мукдене… Зачем ей-то и Ване все это нужно? Груня приникла горячим лбом к кроватке сына. Сухие слезы жгли ей глаза.

Стоял веселый мартовский морозец. Стеклянными блестками сыпался с неба куржак. На юге, сопровождая солнце, сиял огромный радужный круг. Снег легко поскрипывал под ногами. Лиза вышла за ворота и остановилась. Морозный свежий воздух закружил ей голову, от яркого света сразу заломило глаза. Лиза отвернулась к степе, подождала, пока немного пройдет эта накатившаяся на нее слабость.

Как же так? Полгода сидела она в одиночке, в промозглом душном воздухе, без прогулок, почти совсем не видя дневного света; разве это свет — отверстие под- потолком, в которое не видно никогда даже узенькой кромки неба? И "у нее хватало сил ждать, ждать и ждать терпеливо, вставать каждое утро и сновать по камере взад-вперед — три шага в одну сторону, три шага в другую, — а ночью перестукиваться с соседями. Спроси ее тогда: «Здорова?»— и она сказала бы: «Здорова». Она верила в это. И вот теперь, когда, наконец, идти можно в любую сторону, кричать, петь и говорить, о чем хочется, вбирать полной грудью свежий морозный воздух — подкашиваются ноги, и глухо стучит сердце, и словно острые ножи режут грудь.

Поборов сердцебиение, Лиза медленно пошла по неширокой, плотно накатанной полозьями саней дороге. Сухие снежинки покалывали лицо. Два ложных солнца светились по краям сверкающего в небе радужного круга.

Лиза узнала эту дорогу. Она видела ее полгода тому назад из окна кабинета Лятосковича. Тогда поля окрест нее лежали зелеными, обрызганные пролетевшим над ними дождем. Петляя, на холм взбиралась черная дорога, а по дороге шла женщина, и забавная собачонка мешала ей идти и ластилась к ногам, бросалась на грудь… Как тогда Лизе хотелось бегом пробежать по примоченной дождем дороге, догнать женщину и пойти с ней рядом! И чтобы ластящаяся собачонка хватала и лизала пальцы горячим, шершавым языком. А теперь не бежать, шагом идти — и то ноги не переставишь.

Лиза хлебнула слишком много холодного воздуха, закашлялась, качнулась, и красное пятно легло на сверкающей белизной дороге. И сразу зазвенело в ушах, горячим туманом заволокло зрение… Она знала, что это значит…

Ты чего, девка, разглядываешь? Обронила чего-нибудь? — Лиза не заметила, как догнала ее запряженная в розвальни подвода, как, остановив заиндевевшего коня, к ней подошел хозяин подводы — старик с окладистой, курчавящейся бородой, одетый поверх полушубка еще в козью доху. — Давай ищи. А то проеду, конем втопчу.

Лиза молча показала на снег и взялась рукой за горло. Она ощущала во рту солоноватый вкус крови и боялась разжать плотно стиснутые губы. Ей казалось, что кровь изо рта тогда хлынет ручьем. Старик перевел взгляд с дороги на лицо Лизы, бледное, с землистым оттенком, протяжно свистнул. Он понял все.

Эва, дело какое! — и оглянулся на мертво стоящий в снежных сугробах централ. — Оттуда?

Лиза только наклонила голову.

Н-да, вон оно что… Так ты погодь, девонька, я лошадку сейчас, подгоню, увезу тебя, — и заскрипел новыми валенками по примороженной дороге.

Подвел коня под уздцы, помог Лизе сесть в сани, заполненные крупной ржаной соломой, снял с себя доху и закутал в нее Лизу. Хлестнул хворостиной коня.

Дом-то где есть у тебя?

Нету дома…

Н-да… Нету дома? Эй ты, Игренька! — конь побежал тряской рысью. А старик, поглядывая на откинувшуюся в головки саней Лизу, успокоительно ей наговаривал — Ничего, нету дома, так у себя обогрею. Занездоровилось — так что ж… Ты, девонька, на это и фунт внимания не бери. Я тебе говорю: вылечишься. Старуха моя, Евдокея — к слову сказать, я сам Евдоким. — она тебя вылечит. Знат, как эту болезнь вылечивать. Ты не подумай, не шаманка она у меня. Евдокея моя цветок алой с медом варит, а то еще зверобойник и мать-мачеху в горячем молоке настаивает. Медвежий жир шибко хорошо помогает. Я тебе говорю: она враз на ноги поставит. Одно попробует, другое попробует. Всякому человеку, девонька, свое лекарство идет. Кому цветок алой, а кому зверобойник. А я тебе опять скажу: ты не убивайся, из централу этого редко со здоровьем кто выходит. Из нехорошего, вредного камня построен он. А па воле ничего, быстро потом человек силы свои обратно набирает. Я ведь тут. насмотрелся, часто мимо езжу, в Александровское. Бывает, и к нам заходят. Такие, как ты, выпущенные. Ты долго там, девонька, отбыла? За дела за какие?