Только в данную минуту, Алексей Антонович, извините, осознал я причину столь странного поведения моего: запутанность мысли и непоследовательные и непозволительные поступки мои, — Лакричник приостановился, чтобы перевести дух. — Пьян я сегодня, Алексей Антонович, пьян до положения риз. Смею надеяться, что сумбурные речи…

Пьяны или не пьяны вы, Геннадий Петрович, — холодно сказал Алексей Антонович, — я не намерен с вами продолжать разговор. Прошу вас, пропустите меня.

Лакричник стоял в калитке палисадника, загораживая Алексею Антоновичу дорогу.

С величайшей готовностью! — воскликнул он, не двигаясь с места. — Но бедный мальчик! Если ему не будет оказана должная и незамедлительная врачебная помощь, он скончается в муках. Прошу вас, Алексей Антонович, поспешите на помощь ему. Никто, кроме лично вас…

— Мне надоело, Геннадий Петрович, пропустите меня.

Следует ли понимать ваши слова так, что ваше домашнее благополучие довлеет над чувствами сострадания? — Лакричник теперь говорил нарочито заплетающимся языком. — Увы! Я не властен распоряжаться велениями вашего сердца. Со своей стороны я выполнил долг, предписанный мне моим служебным положением: я поставил вас в известность о страданиях ребенка, нуждающегося в немедленной помощи опытного врача. Остальное — как вам будет угодно. Извините меня, Алексей Антонович, за праздные и глупые слова, свойственные моему нетрезвому состоянию…

Алексей Антонович рукой молча отодвинул Лакричника и вышел из палисадника. Лакричник удовлетворенно закрыл глаза: Алексей Антонович о сегодняшнем разговоре может теперь думать, что захочет, что ему только будет угодно, но один факт остается фактом — врач отказался пойти к нуждающемуся в неотложной помощи больному ребенку. И ему безумно захотелось, чтобы мальчик, обваривший себя кипятком, не выжил, умер. Но тут же Лакричник и померк, болезненно заныло у него сердце: он вспомнил, что назначенное для явки к Кирееву время давно уже истекло и оправдать свое опоздание ему теперь будет нечем.

Киреев принял Лакричника не сразу. Он выдержал его по меньшей мере три часа, хотя делать Кирееву решительно было нечего, он сидел у себя в кабинете и читал роман. Но так полагалось: час ожидания — по чину Лакричника, а два часа — за то, что он опоздал, не явился вовремя.

Тихо вздыхая, Лакричник в одиночестве скитался по пустой приемной с вышарканным полом. Иногда он присаживался на залощенные скамьи, пропитанные запахом железной дороги — мазута и металлической пыли, щупал пальцем когда-то давно беленные стены, а теперь в рыжих масляных пятнах там, где чаще всего к ним прислонялись деповские рабочие. Дежурный жандарм, впустив сюда Лакричника, сам ушел в соседнюю комнату. Уходя, он сказал: «Ждите, позову», — но прошло бесконечно много времени, а жандарм не появлялся, и Лакричник не знал, что ему делать: так и слоняться по комнате, хоть до утра, или напомнить о себе жандарму? Он несколько раз порывался открыть дверь к дежурному, но решимости не хватало: в этом доме сердить и раздражать никого нельзя.

Утомившись бесцельной ходьбой, Лакричник присел в уголок, и сон очень быстро смежил ему веки. Именно в этот момент, приоткрыв дверь в приемную, его окликнул жандарм:

— Лакричник! К его благородию!

Но Лакричник не слышал ничего; опустив голову на грудь, он продолжал посвистывать носом. Тогда жандарм, подойдя, крепко встряхнул его за плечо.

Спросонья Лакричника била мелкая дрожь. Он оправил пиджак, подвигал ворот теснившей ему дыхание рубашки, пригладил ладонью волосы и покорно пошел впереди жандарма. Тот открыл ему дверь кабинета и почти втолкнул туда — так сильно нажал в плечо. Лакричник едва не вскрикнул от боли.

Киреев предложил ему сесть, протянул раскрытый портсигар. Лакричник не курил, но все-таки взял папиросу. Повернув абажур настольной лампы так, что весь свет падал в лицо Лакричнику, Киреев опустился в удобное глубокое кресло.

— Закуривайте, — вполголоса сказал он после долгого, рассчитанного на определенный эффект молчания, — папиросы у меня высшего сорта.

Да, да, — с готовностью согласился Лакричник и закурил.

Горький дым наполнил ему легкие, и он отчаянно закашлялся.

У меня, так сказать, к вам всего несколько вопросов, — Киреев терпеливо выждал, когда Лакричник успокоится, — но прежде я должен вам заметить, что вы не отличаетесь так называемой аккуратностью.

Прошу прощения, экстренный вызов к нуждающемуся в неотложной помощи ребенку. — Лакричник прижал обе руки к сердцу. — Очень сильный ожог кипятком. Долг мой — помочь, тем более что врач Алексей Антонович Мирвольский больного навестить отказался.

— Отказался? — переспросил Киреев. — Почему? Лакричник сделал движение плечами: «Откуда я могу

это знать?» Но тут же и дополнил словами:

Возможно, господин Мирвольский был очень занят или… ожидал гостей.

Гостей? — опять повторил Киреев. — Каких гостей?

Не имею чести состоять в близкой дружбе с господином Мирвольским, — сказал Лакричник, колеблясь, говорить лишнее или лучше не говорить, — и потому высказанное мной есть только предположение.

Однако ж у всяких предположений есть и свои основания, — настаивал Киреев, теперь ближе придвигаясь к столу. — Мне необходимо знать основания.

Иногда к господину Мирвольскому заходит некий молодой человек.

Лакричник время от времени брал в рот погасшую папиросу. Он держался увереннее, улавливая в вопросах Киреева интерес ко всему, что касалось Алексея Антоновича. А это значило: сам Лакричник Кирееву вовсе не нужен.

Откуда вы знаете?

Поддерживая свое — увы! — уже пошатнувшееся здоровье, имею привычку после работы прогуливаться на свежем воздухе, — разъяснил Лакричник и вздохнул: — Пребываю в весьма стесненных материальных условиях жизни.

Прогуливаться на свежем воздухе — полезная привычка, — похвалил Киреев, пропуская мимо ушей сетования Лакричника на трудности жизни. — Кто этот «некий молодой человек»?

Не относится к числу постоянных жителей нашего города, вместе с тем вполне допускаю, что он житель какого-либо иного города. Других данных мои поверхностные наблюдения, к великому сожалению, не принесли. По внешности… — и Лакричник довольно подробно и точно описал приметы Лебедева.

Киреев встал; заложив руки за спину и глядя в пол, несколько раз прошелся по кабинету. Слова Лакричника мало заинтересовали его. Киреев был сейчас во власти другой версии — он искал связи Мирвольского с Кондратом и Лизой.

Чепуха! — сказал Киреев, останавливаясь за спинкой стула Лакричника. — Я задаю вам прямой вопрос: вы знаете что-нибудь определенное о так называемой революционной деятельности Мирвольского?

Лакричник съежился, боясь даже повернуть голову. Страшным казалось, не придумывая небылиц, ответить утвердительно на такой вопрос, и не хотелось отвечать отрицательно, ибо теперь Лакричник совершенно отчетливо представлял, зачем Киреев вызвал его к себе и чего он от него добивается. Не сложись у Лакричника давняя уверенность в том, что жандармерии так или иначе, а истина всегда известна, — и он бы наговорил сейчас про Алексея Антоновича самых диких историй. Так сильно было желание чем-нибудь ему насолить. Но тут он заколебался: не насолить бы самому себе.

Все поведение господина Мирвольского настолько неясно…

О том, что поведение господина Мирвольского вообще неясное, вы достаточно ясно писали в своем донесении, — заметил Киреев, обошел вокруг Лакричника и сел на стул. — Я спрашиваю о точном результате ваших наблюдений.

Собственными глазами мною абсолютно достоверного ничего не замечено, — проговорил Лакричник, чувствуя, как слюна во рту у него становится горькой: лгать нельзя ни единого слова. Вот, оказывается, и его донесение, отосланное в полицейское управление, уже известно Кирееву! — Достоверного ничего, одни предположения только.

Так, — холодным взглядом всматриваясь в Лакричника, сказал Киреев, — а если вы продолжите возле дома Мирвольского так называемые прогулки для укрепления своего здоровья?