Предложение брата, нежданное и отрадное, — жить в мире, впервые, что они были на свете, — растрогало Аркадия, и Олимпий, умный и бессердечный, увидел, что «плаксу» водить за нос надо ласковым обращением.

«И хорошее дело! — подумал он. — Ласка ничего не стоит, а на него, дурака, действует. Не знаю, почему я раньше не догадался. Впрочем, раньше плевать мне было на него. А вот теперь важно, что нашелся фортель, как мне им орудовать».

— Я всегда, брат, жалел, что мы все вздорим, — говорил он. — Ну, маленькими сопляками дрались мы, — это завсегда промеж всех братьев было и будет на свете. А вот теперь, когда мы уже с тобой не махонькие, то это самое враждование только на руку разным прохвостам. На руку было бы и Гончему. Я знаю, что он имел в уме оставаться навек заправилой, знаю, что мы вместе не управим, повздорим. Ну, вот наша теперешняя дружба, — прибавил Олимпий, — подарочек, которым подавится «безрукий».

И он снова обнял и расцеловал брата.

Аркадий вышел и был совершенно счастлив…

— Ну, стало быть, сегодня петлю накидывать! — шутил Гончий, злобно усмехаясь. Он только что проснулся и еще лежал в постели, потягиваясь.

— Да голубчики… на задние лапы сядете и хвосты подожмете! — рассмеялся он снова, уже входя в кабинет.

Около полудня Гончий послал Феофана к Олимпию просить его к себе. Басанов сначала удивился и хотел ответить отказом, чтобы Гончий понял, насколько времена переменились… Подумав, он ответил:

— Сейчас буду!

Гончий принял молодого человека вежливо, холодно и стал говорить, что ему очень любопытно узнать, как братья намерены действовать, вступив в управление.

— Если бы возможен был раздел, то и толковать нечего. Разрезать всю вотчину пополам…

— Понятное дело, пополам, — отозвался Олимпий.

— Да. Поровну. Но это невозможно. Высокса не простая вотчина с посевами да с запашками. А если бы так, то дело самое простое. Только одному из двух братьев новую усадьбу себе выстроить. А тут что же делать, когда разделиться нельзя?

— Нет, многие говорят, что можно разделиться, — ответил Олимпий.

— Кто же это говорит?

— Да вот хоть бы Платон.

— Михалис! — ехидно произнес Гончий. — Полюбопытствовал бы я узнать, как он разделит.

— Он говорит, что можно отделить дальние заводы. Если мы двое не уживемся вместе, то один из нас двух выстроит себе новый барский дом. На это и место есть подходящее — у Мохнатой горы, где рощу можно сейчас в большой сад обратить.

— А домны?

— Домны новые, особенные, надо выстроить.

— Ну, что же, и хорошее дело, — усмехнулся Гончий, — если Михалис такой знающий распорядитель! Он же может быть у вас и управителем. Теперь скажите мне второе, Олимпий Дмитриевич. Как вы думаете поступить насчет уплаты долгов? В случае сдачи мной управления и снятия опеки я знаю, что двое главнейших высокских кредиторов пожелают иметь свои деньги тотчас же. Каким путем думаете вы устроить эту уплату?

Басанов зорко, пытливо присматривался к лицу Гончего, а лицо его стало сурово.

— Какие долги? — выговорил он наконец нетвердым голосом.

— Долги по заводам.

— Сколько?

— Около девятисот тысяч. Миллион.

Олимпий разинул рот, хотел что-то сказать, но голос дрогнул, лицо стало меняться и слегка побледнело.

— Миллион?! Выдумки!.. — выговорил он наконец.

И в этих двух словах прозвучало что-то особенное, снова удивившее Гончего… Это был голос Аникиты Ильича. Казалось, что старик в эту минуту пришел с того света, стал за стулом своего внука и за него произнес эти слова.

— Я не считал нужным объявлять вам об этом прежде, — ответил Гончий холодно. — Правление до вас не касалось, а Сусанне Юрьевне хорошо известно, какие это долги и откуда они накопились. И, конечно, на все это есть письменные документы. Все это, Олимпий Дмитриевич, в полном порядке. А удивление ваше, конечно, понятно.

— Откуда долг? — повторил Олимпий. — Откуда таковому громадному взяться?

— Началось это еще при Дмитрии Андреевиче…

— Я знаю, что, когда судили отца, волокита нас грабила. Но помнится мне, да и другие сказывают, что разные крючки всяким вымогательством, всякими обещаниями, что оправдают отца, выманили около двухсот тысяч…

— Около трехсот, Олимпий Дмитриевич!

— Говорили, меньше двухсот… Ну, положимте, вам лучше знать. Скажем, триста тысяч. А вы теперь говорите — девятьсот… ровно втрое! Я, право, думаю, что вы ради шутки выдумываете.

— Шутка плохая, Олимпий Дмитриевич! Когда начнется сдача управления, то вы будете, конечно, присутствовать совершеннолетним, да я попрошу, чтоб допустили к этому и Аркадия Дмитриевича… Вам же лучше. Вместе поучитесь! И вот тогда увидите, откуда долги, как они увеличились, почему и зачем.

— Стало быть, шестьсот тысяч вы сделали! — говорил Олимпий, злобно улыбаясь.

— Точно так-с. Около пятисот тысяч сделано за мое управление. Сначала эти деньги были в разных руках взяты, но за последнее время долг сосредоточился в руках двух кредиторов, не считая казны.

— Кто же другой? Один, как я знаю больше по догадке и по слухам, купец, ваш частый гость, Яхонтов. А другой?

— Яхонтов и Бабаев! — ответил Гончий.

— Бабаев? Он умер недавно!

— Точно так-с!

— И кто же заместитель?.. Сын его, наследник?

— Он был бездетен, Олимпий Дмитриевич!

— Вот потому я и спрашиваю! Был слух в Высоксе… Вот мне и хочется, чтобы вы сами сказали, — сухо произнес Басанов.

— А вот какой слух был, Олимпий Дмитриевич, тот слух и верный. Оказался наследником Бабаевым на триста двадцать тысяч чужой ему человек.

Наступило молчание, после которого раздался резкий какой-то металлический смех молодого человека, и он вымолвил насмешливо:

— Ну, с кредитором, господином Гончим, конечно, согласия нам, Басановым, ожидать нельзя…

— Если вы его выкинете вон, то, конечно, ему не будет никакой причины быть податливым. А оставите вы его управлять делами, то он обязуется за пять-шесть лет уплатить Яхонтову около трехсот тысяч. А те, что должны заводы ему самому, мы и считать не станем.

— Как «считать не станем»?

— Эти триста с лишком тысяч по завещанию моему, которое я на днях сделаю, будут предназначены Сусанне Юрьевне Касаткиной, а как у нее никаких прямых наследников нет, то по закону ее наследники — братья Басман-Басановы. А ее я попрошу тоже сделать завещание. Если я умру прежде нее, она будет безопасным кредитором Высоксы. Если она умрет прежде меня, то в день ее смерти я эти деньги просто подарю вам и Аркадию Дмитриевичу, а сам пойду в монастырь. В этом божусь вам перед сею святой иконой!

И Гончий, проговорив с глубоким чувством эти слова, перекрестился.

И опять наступило гробовое молчание… Олимпий, сильно взволнованный, тяжело дышал и даже сопел. Гончий ждал, что он скажет, и был тоже тревожен, но всячески старался скрыть это.

— Надо подумать! — глухо выговорил наконец Олимпий. — Я полагаю, что ради успеха дела, ради всякой ясности в делах тотчас по сдаче вами опеки, нужно нам с Аркадием вам немедленно уплатить этот долг…

Гончий резко двинулся в своем кресле.

— А-а!.. — воскликнул он. — Вот как!..

— Это наилучшее…

— Но где же… Как?.. Вы полагаете, что у вас сейчас же будет шестьсот тысяч, чтобы их уплатить? Ведь и Яхонтов потребует свои.

— Думаю, будут.

— Где же вы их найдете?

— В столицах! Мало ли богатых людей?

Гончий рассмеялся.

— Олимпий Дмитриевич, недаром вы воспитывались здесь в этом доме, а в этих столицах, если и были, так на побывку — поглядеть разные храмы Божии и московский Кремль. Шестисот тысяч никто вам не даст. Высокские заводы стоимостью равны долгам. Через сто лет они два миллиона будут стоить, а пока вряд ли они миллион стоят. Кто же вам даст деньги? Если вы в первый же год управления начнете путать дела, то давший свои деньги их совсем потеряет.

— Можно — найдем, нельзя — не найдем! Все-таки заимодавцу господину Гончему тотчас заплатим. А с Яхонтовым, может быть, войдем и в соглашение-, — твердо произнес Олимпий. — Да потом, кроме того, может быть, можно будет с господином Гончим и судиться начать.