Она снова села к нему на кровать, взяла его исхудалую желтую руку в свои и вздохнула, но не произнесла ни слова… Она думала о том разговоре, который прервала своим появлением и уже не в первый, а в четвертый раз… Он думал о том же, но молчал тоже и лежал, закрыв глаза. Прошло с полчаса… Изредка, однако, открыв глаза, он пристально смотрел на нее, и его взгляд принимал странное выражение. В нем была и любовь и скорбь… любовь пылкая и безумная к ней и скорбь, отчаяние, от ясного сознания своего безнадежного положения. Молодой человек и знал и чувствовал, что если душа его все еще кипит, еще способна на все земное, то тело перестает жить, уничтожается, будто тает… Уже часто он не ощущает этого своего тела, а смотрит на него, как на что-то чужое, независимое от него.
И теперь, зная, что он умирает, он продолжал все-таки любоваться этой женщиной, которая пять лет слишком была ему дорога, дороже всего на свете, была его божеством. Ей он отдал лучшие свои годы, отдал и жизнь…
Если бы не она, почем знать, может быть, он был бы теперь все тот же молодой, сильный, счастливый…
Она, нагнувшись над ним, тоже подолгу глядела ему в лицо, в глаза, уныло и грустно. Она тоже любила его много, быть может, более, чем кого-либо когда-либо…
Если он был тенью живого существа, то она, напротив, была воплощением живой, силы и красоты. Это была высокая, стройная красавица с лицом двадцатилетней девушки, а ей было уже двадцать семь. А все то, что она пережила за последние десять лет, могло бы легко сделать ее полу старухой.
Ее сильная пылкая натура не поддалась… Все, что другую подточило бы, сломило бы, для нее было потребностью, нуждой, жаждой, хлебом насущным.
Ее красивое лицо, с совершенно правильными чертами, было сурово или строго красиво. Большие глаза, черные, яркие, упорные, подчас грозные, ясно говорили, что сильная, твердая, не женская воля руководит ее помыслами и поступками.
Жизнь ее сложилась и слагалась ужасно! Если б не воля, то она давно бы или совсем погибла, или была бы несчастлива, как никто…
Вся Высокса знала, что барышня Сусанна Юрьевна — кремень нравом и неустрашима диковинно… Смеется, когда за нее вчуже страшно…
И если за ней есть грехи, есть и один великий грех, то Бог простит ей за доброту, за золотое сердце.
Но Высокса ошибалась. Именно сердца-то в красавице и не было… Был только бурный огонь в крови, владеющий ею, необоримый, которому она волей-неволей повиновалась. Властная с другими, сильная умом, лукавством и чарами своей чудной внешности, она была рабой собственной природы…
Когда больной понемногу крепко заснул, Сусанна тихо спустилась с кровати и вышла из комнаты. Вернувшись к себе, она, несколько взволнованная не села в кресло, а бросилась на ковер и легла, протянувшись. Это было ее привычкой.
Ее пожилая наперсница, Анна Фавстовна Угрюмова, тотчас заметила, что есть что-то новое, вероятно, неприятное, и, конечно, тотчас подсела к своей барышне.
— Ну, что там еще?.. — спросила она.
— Ничего.
— Вижу ведь… Говорите уж… С барином что?
— Нет, с Алешей говорила.
— И все опять о том же?
— Да. Боюсь я, не догляжу. Боюсь, пошлет он за ним тайком, а то ночью… да и бухнет все…
— Помилуй Бог! Вы бы ему так пояснили, что мол тебе все равно, если уж помираешь. А мне-то мол каково будет… Он ведь прогонит отсюда. Куда тогда идти, что делать?.. Вы бы так ему и сказали.
— Ах, Анна Фавстовна! — нетерпеливо выговорила Сусанна. — Вы все свое заладили. Сказываю вам в десятый раз, что эти разговоры у нас были… Сначала мне жалко было ему говорить прямо, что он помирает… Всякий помирающий все-таки в надежде, что он справится. Сам говорит: верно помру! А ждет, чтобы другой говорил ему противное и утешал. Так вот и Алеша. Ну, а вчера я ему сказала, что его положение не хорошее… Что же вышло? Стал просить сейчас же исповедаться и причаститься… Я, как всегда, говорю ему, успеется мол… А он говорит: «неправда, ты все только обещаешь»… И сегодня стал просить сам дяденьку Аникиту Ильича…
— Что же тот?
— Понятно, тотчас согласен. Вот, того гляди, завтра, а то и сегодня, пошлют за отцом Гавриилом…
Сусанна не договорила и махнула рукой.
— Да ведь духовник[9] не может рассказывать никому, что ему на духу сказано, — сказала Угрюмова.
— Толкуйте. Точно малое дитя… Призовет его к себе «Кита» и скажет: «ну-тка, отец Гавриил, что сынок-то больно грешен? Что он поведал? Выкладывай-ка!..» Тот все и скажет.
— А вы, моя золотая, сделайте, как я говорю. Пошлите за своим отцом Григорием. Побеседуйте допрежде того с ним… Гавриила мы спровадим в город, а Григория позовем с Причастием.
— Я уж сто разов собиралась так-то…
— Нечего собираться. Посылайте за ним тотчас и ему все и выложите. Покайтесь, будто на духу. Да и попросите крепко держать про себя. Поясните, что, если барин что узнает, вам погибель. Отец Григорий добрый. После того пускай идет исповедовать Алексея Аникитича… Знаючи все наперед, он не испужается… Пошлем-ка на проволочный завод.
Сусанна молчала.
— Что же? Ведь дело говорю… Не собирайтесь…
— Знаю. Знаю… Да вот…
— Что?
— Ах, Анна Фавстовна… Вчуже так все просто кажет! — воскликнула Сусанна.
— Совестно признаваться, что ли? Так он священник, не кто другой. Он, поди, на духу какие дела слыхал! Почище вашего… А что оно?.. Уж будто не весть какое страшное… Припрячьте, моя золотая, совесть, да и пошлем за Григорьем Проволочным.
— Какая тут совесть! — резко вымолвила Сусанна, и глаза ее сверкнули досадой, даже гневом. — Просто боюсь довериться. Я тяну, думаю, Алеша вдруг… ну, вдруг, сразу… в ночь…
— Что?
— Да помрет! А то что же еще!..
Наступило молчание. Анна Фавстовна стала размышлять и наконец сказала решительно:
— Хуже. Ей-Богу, хуже… этак тянуть. Боитеся, что барин за отцом пошлет среди ночи да бухнет. Боитеся также сами отца Григория допустить к нему, предупредивши… Как же тут? Надо порешить что-либо, и не мешкая.
И после нового молчания и раздумья женщина уже заговорила горячо и воодушевляясь.
— Вот моя правда и вышла. Сказывала я всегда, не троньте Алексея Аникитича. И грех, и беда… Ну, в грехи вы, вишь, бесстрашная, не верите. Так ради беды воздержались бы…
— Кто же мог этакое думать, — уныло говорила Сусанна, — что старая Кита переживет сына… Кто же мог ожидать, что Алеша в двадцать три года будет помирать… Конечно, и я виновата. Когда он зимой начал прихварывать, надо было нам обоим быть осторожнее… Мне его беречь следовало на все лады… Да и скоро как все потрафилось… Недель семь ли, шесть ли тому, еще, помните, верхом раз выезжал… А теперь вот совсем конец.
— Да конец ли? Враки немцевы, может…
— Конец, конец!..
— Немец говорит?
— Что мне Вениус! Я сама вижу. Всякий-то день разница… всякий-то день хуже… Уж теперь живой мертвец лежит, насилу говорить может.
И Сусанна, протянувшись ничком на ковре, скрестила перед собой руки и положила на них голову, скрывая лицо. Анна Фавстовна отошла и ушла к себе, зная, что когда ее красавица-барышня уляжется так, то лежит часами, как мертвая, не шевелится, но и не спит, а думает и думает…
«Надрывается, сокрушается о себе», — решила Угрюмова и не ошибалась. В эти часы вся жизнь Сусанны восставала и проходила в ее воображении…
VII
«Барышня», как, звали ее все, и все при этом названии знали, что дело идет о Сусанне Юрьевне, была, конечно, главным лицом в Высоксе после барина. Всем было известно, что она из барина строгого, крутого, часто жестокого, «веревочки вьет».
Сусанна приходилась Аниките Ильичу, собственно, внучкой, но почему-то называлась племянницей или просто родственницей, которую, не зная как определить, стали считать племянницей.
У Ильи Михайловича Басман-Басанова еще до рождения сыновей была в доме сирота-племянница, которую он выдал замуж за дворянина Касаткина и с того дня никогда не видал. Сыновья тоже не знавали двоюродной сестры и знали только, что от этого брака у нее родился сын, который, будучи «чудным» мальчиком, стал еще более «чуден», когда вырос… Звали его Егором.
