— Правда, забыла… Ну, да Бог с ним…

— Нехорошо… Гость. Когда же этакое бывало! Наденьте хоть голубое платье.

— Сойдет и так, Анна Фавстовна. Не те времена. Вы забываете, что я тоже, как и вы, старею. Пора перестать щеголять.

Угрюмова покачала головой и выговорила укоризненно:

— Как этакое глупое сказывать! Вы та же красавица писаная. Краше всех. Как были, так и остались.

Сусанна рассмеялась.

— На ваши глаза. А вот даже Онисим Абрамович и тот говорит, что я постарела.

— Стыдно ему такое сказывать. Видел он кого здесь краше вас? — сердито воскликнула Угрюмова.

— Вестимо. И многих… Вы этого не видите из любви ко мне и забываете, что мне скоро полвека. Разве в пятьдесят лет бывают красавицы?

— Бывают… Но вам и нет еще пятидесяти… Тот раз вот говорил мне Денис Иваныч, что на его взгляд вам тридцать лет дать можно.

— Мне? Тридцать! А морщины? А лицо сизое? А волосы седые? — смеялась Сусанна Юрьевна.

— Не сердите меня. Опять закашляюсь! — стукнула Угрюмова клюкой своей по полу. — Выдумщица. Право, вы мне назло перечите. Знаете ведь и видите сами… Зеркала-то есть в доме…

— Есть. И я к ним теперь подходить, как прежде, не охотница. Причешусь, да за целый день на себя ни разу не взгляну.

— Почему же это?

— Обидно: что бывало прежде они мне сказывали и что теперь сказывают!

— Что же они теперь могут сказывать?

— Говорят: старая ты, старая старушенция. Куда твои глаза девались? Куда улыбка девалась? А зубы… Двух уже нет внизу, да одного наверху. Даже брови и те повылезли.

— Не смейте вы мне это говорить!.. Слышите! — вскрикнула Угрюмова. — Если вы когда…

Но старуха от своего крика выдохнулась и начала кашлять.

Сусанна Юрьевна махнула рукой, однако лицо ее несколько оживилось. Она будто любила слышать о том, что она еще не так стара, что ей нельзя дать пятьдесят лет, к которым она приближалась.

И это было отчасти справедливо.

Разумеется, в обыкновенном, ежедневном костюме Сусанне казалось лишь сорок лет. Но когда в праздники или в дни приема важных гостей, приезжавших в Высоксу по делам, она выходила разрядившись, то, конечно, прежняя красота снова сказывалась. И если гости более не говорили про нее, что она красавица, то всегда говорили:

— Как, должно быть, она хороша была в свое время! И теперь видно.

На взгляд Угрюмовой, барышня ее была все та же. Старуха не видела никакой перемены, а иногда искренне думала, что Сусанна Юрьевна если и переменилась, то разве еще к лучшему.

Впрочем и на взгляд Гончего было то же. Он замечал только, что взгляд любимой женщины стал другой. Но он решил, что Сусанна Юрьевна смотрит будто печальнее и скучнее. Оттого и нет в глазах прежнего огня и блеска. А седина в волосах даже красит ее. Известная полнота, прибавившаяся в лице и в теле, тоже скорее к лучшему… Вообще в Высоксе Гончий действительно не видал никого, кто бы мог, по его искреннему убеждению, сравниться красотой с кумиром всей его жизни. Сусанна знала это и теперь более, чем когда-либо, ценила неизменно-глубокое, беспредельное чувство своего «Ани». Вдобавок, пока она постарела, он оставался будто все тот же тридцатилетний молодец и казался лишь мужественнее, а не старше.

С того рокового года, когда второй Владимирский Мономах сделался убийцей, прошло около пятнадцати лет. Волокита над Дмитрием Андреевичем тянулась года четыре с лишком, причем его заставили жить безвыездно в губернском городе. Если бы подсудимый был не Басман-Басанов, то, конечно, дело прекратилось бы вскоре: он был бы или осужден и сослан, или оправдан. Но так как подсудимый был страшно богат, то надо было судить его искусным образом, с уменьем.

И Басанова судили необычайно умело, с мастерством. Он два раза в году бывал на волосок от осуждения, после чего вдруг дело поворачивалось, и ему обещали на следующий же месяц полное оправдание. Каждый раз, когда осуждение надвигалось на него, как грозная туча, разные стряпчие по делам являлись предлагать ему свои услуги, чтобы повернуть дело в его пользу, причем назначалась сумма и немедленно выплачивалась. Оправдание откладывалось, а через несколько месяцев снова надвигалась та же беда.

В течение времени от четырех до пяти лет Басман-Басановым было уплачено в разные руки, неведомо кому, всегда через подставных лиц, более трехсот тысяч. Деньги эти, конечно, высылались из доходов Высоксы, но, наконец, пришлось немного и занять.

Однажды, уже на пятый год, Онисим Абрамович на требование вновь пятнадцати тысяч ответил прямо, что денег этих нет и выдать он их не может. И случился казус, любопытный, единственный в своем роде. Помещик, желавший уплатить за себя из жениных средств крупную сумму, не мог этого сделать, так как был под судом и под опекой, а жена его, настоящая владелица, Дарья Аникитична, была наполовину тоже лишена своих прав, будучи под подозрением, дети же их, как малолетние, конечно, голоса никакого не имели. И бывший крепостной человек Басман-Басанова, распоряжавшийся за спиной опекунши всем состоянием, отказывая бывшему барину в его собственных деньгах, действовал законно.

Едва только кому-то — невидимке — стало известно, что больше по делу Басман-Басанова ничего высосать нельзя, как его дело приняло худой оборот. Живший все-таки весело, проводя день в картах и попойках, уже сильно опустившийся и хворавший, Басанов, однажды получил известие из Петербурга, что скоро его делу конец. Его вскоре оставят под подозрением, подвергнут церковному покаянию и заставят жить по-прежнему в городе, а не в Высоксе.

Дмитрий Андреевич этим известием был почти обрадован. Оставленье под подозрением было, собственно, не наказанием, а церковное покаяние было нелепейшая формальность, обязывавшая только говеть раза три в году и сносить частые посещения какого-либо священника, им же самим избранного. Что касается до жизни во Владимире, то Басанов настолько привык к ней и отвык от Высоксы, что если бы его и не обязали жить в городе, то он бы сам остался.

Через неделю, после усиленных пиршествований по поводу этого известия в кругу многочисленных друзей, Басанов однажды утром получил из Петербурга по почте большой пакет. В его спальню рано утром явился его неизменный друг Михалис, растолкал его и, подав пакет, выговорил:

— Вот оно… Слава Богу — конец!.. Выберем батюшку покладистого в духовные отцы и закутим еще больше на радостях.

Басанов разорвал конверт, вынул большую бумагу и начал читать, но едва прочел он несколько строк, как побагровел… Через минуту он уже лежал в постели, со странным черноватым лицом. Бумага и конверт валялись на полу, а Михалис бегал по дому, крича, чтобы посылали скорее за докторами.

Басанов узнал из полученного послания, что он лишен прав состояния с ссылкой в Сибирь на поселение. С ним тотчас же сделался удар. Конечно, это подготовила предыдущая жизнь. Даже меньшее нравственное потрясение произвело бы то же.

Через две недели Басанов был уже на том свете, а еще через неделю в Высоксе все были на ногах — на богатых торжественных похоронах молодого барина. И все обитатели невольно толковали о том, что менее чем за десять лет времени они хоронят уже третьего барина Басман-Басанова. В утешение оставалось только, что живы и здравствуют два Басман-Басановы, тринадцати и одиннадцати лет мальчуганы.

И вскоре после похорон Высокса узнала, что бывший крепостной человек, а затем простой писарь, который был и беглым, был и ошельмованным, был и сам почти убийца, теперь будто чудом каким преобразился в нечто почти непостижимое. Этот прежний «Анька» теперь стал все тот же Аникита Ильич, полный хозяин над всеми высокскими заводами, чинил суд и расправу над всем и над всеми, и судьба нескольких тысяч душ была в его руках.

Все ожидали самых неожиданных последствий от нового полновластного хозяина, однако ничего особенного не произошло. Онисим Абрамыч не только не тронул никого из приживальщиков, но даже дозволил вернуться обратно на даровые хлеба в Высоксу двум старым девицам Тотолминым, когда-то изгнанным за то, что им привиделся покойник, старый барин.