Не все в романе представлено исторически верным. Главным образом это касается героини повествования — Сусанны Юрьевны. По всей видимости, она не была родственницей Баташевых, а скорее всего являлась одной из примадонн выксунского театра и пользовалась особым покровительством Баташевых. В памяти местных жителей долго сохранялся образ крепостной артистки «чудной красоты», которую хозяин всячески оберегал и содержал под присмотром двух девушек. Не исключено, что под прихотливым пером писателя одна из таких артисток и превратилась в очаровательно-коварную хозяйку баташевского дома.

Безусловно, на образ героини романа повлияло живописное изображение красивой женщины, известное под названием «Сусанна», которое находилось в баташевской коллекции, а сейчас хранится в Выксунском музее. Этот портрет, по мнению специалистов, предположительно принадлежит кисти старинного итальянского художника. Любопытно, что в 20-х годах нашего столетия услужливое выксунское руководство отправило портрет в Москву, подарив его Государственному объединению машиностроительных заводов. Изображение бывшей возлюбленной основателя заводов показалось кому-то весьма подходящим для украшения одного из управленческих кабинетов. Потребовались усилия нижегородских музейщиков, чтобы вернуть полотно назад в Выксу.

Ю. Галай

кандидат исторических наук

Высокские заводы славились, были известны самой монархине.

В огромных барских палатах с двумя крылами, которые выдвинулись в сад, было мертво тихо, как бы среди ночи, а между тем на башне «коллегии», большом здании направо от палат, где было главное управление всех заводов, сел и деревень, пробило два часа пополудни.

Весь ряд апартаментов второго этажа, все гостиные и большая зала — все было пусто… Только в первой комнате, просторной, к дверям которой упиралась большая парадная чугунная лестница, был люд и шел тихий говор… Это была передняя, с ларями и скамьями по стенам, где сидела дежурная дюжина, двенадцать человек дворовых людей, сменявшихся в полдень и в полночь. Среди них был всегда один «дюжинный», или главный, считавшийся начальником и ответственный за все…

Люди, разместившись кучками, убивали время, как всегда, на три способа. Одни дремали сидя, другие, сбившись в кружок, играли в «трынку» и в «Агафью», третьи «лясы точили», беседовали вполголоса.

Когда башенные часы гулко пробили два, а эхо далеко разнесло басистый звон, «дюжинный», пожилой дворовой, произнес однозвучно, как обычную, давно всем известную команду:

— Подберись…

Но дворня уже сама при звоне башенных часов шевельнулась, будто встряхнулась и «подобралась»… Карты исчезли в ларе, болтавшие смолкли, дремавшие живо очухались, и все разместились порядливо и чинно, в ряд, по всем стенам, будто готовясь…

Дюжинный встал и подошел к дверям… Вниз шла широкая, чугунная лестница, красивая, сквозная, отлитая «у себя» на заводе; вверх шла деревянная, менее широкая лестница, выкрашенная под дуб… Верхний этаж, третий, был центром или главным важнейшим пунктом всех палат, всей усадьбы, но и равно всего околотка[1], даже уезда…

Во всем наместничестве кто-кто не знал комнат этого этажа усадебного дома Высоксы… Прошло минут восемь после боя часов, и чем далее подвигалось время, тем смирнее и порядливее сидела дежурная дюжина, тем внимательнее прислушивался к верху дюжинный…

Наконец вверху послышалась хорошо знакомая трель беглых шагов, чистых и легких… Это были даже не шаги, а, казалось, там кто-то сорвался со ступенек и кубарем катился вниз. На лестнице появился мальчуган лет тринадцати и мчался…

— Барин! — пронесся сиплый шепот, но сильный, грудной. Эхо повторило слово через все настежь отворенные двери анфилады гостиных. — А — арррр!.. — будто ответил весь этаж. Кто произнес магическое слово, — мальчуган ли с лестницы, дюжинный ли на страже, или сама дюжина дежурных, — разобрать было трудно… Казалось, всякий сам себе сказал это, и вышел единодушный, однозвучный восклик, огласивший все пустые комнаты. Мальчуган опрометью пронесся через переднюю и понесся по комнатам легкими козьими скачками… Люди поднялись и стали навытяжку, оглядывая себя и других, оправляясь и охорашиваясь. На лестнице раздались медленные шаги и гулкие удары палки костыля о ступени…

Спускался барин, опираясь на свою палку в виде костыля с золотыми украшениями, за ним следовал его камердинер[2] в сопровождении двух молодых лакеев…

Барин спустился, вошел в переднюю и, окинув зорким взглядом людей, истуканами стоявших кругом, прошел… Через минуту, когда он скрылся из последней гостиной, повернув в залу, дюжинный шепнул: — Пронесло!.. А тебе, Сенька, думал, достанется: стоишь, сопишь, что меха кузнечные…

Между тем барин шел той же медленной правильной походкой, мерным и степенным шагом, через обе залы, направляясь в правое крыло дома, где была «половина», или комнаты, его сына…

Барин, владелец местечка Высоксы, собственник железных и чугунных заводов, занимающих целый уезд на громадном пространстве лесов, полей и озер, и владелец двадцати тысяч душ крестьян, был Аникита Ильич Басман-Басанов, столбовой дворянин старинного рода и бывший офицер гвардии.

Это был старик шестидесяти трех лет, здоровый, крепкий, бодрый… Если бы не серебряная голова, гладко под гребенку остриженная, ему легко можно было дать лет под пятьдесят… Лицо сухое, почти без морщин, чисто обритое, белое и румяное, было правильное, но неприятное, неясное и неприветливое… Маленькие серые глаза, быстрые, яркие, горели недобрым светом. Взгляд их был ястребиный, хищный, а подчас будто зловещий… Даже при веселом смехе эти глаза щурились будто ехидно. Когда же легкий и нежный румянец на белых щеках — как у любой девицы — вдруг усиливался, то всякий робел и терялся. Это было признаком возникающего гнева… И чем сильнее, бурливее был гнев, тем тише начинал говорить барин, но тем страшнее сверкали маленькие серые глазки, метая искру.

Если он с тихого голоса переходил на шепот, то, стало быть, «конец», стало быть, «пропал человек».

Два брата, Аникита и Савва, Басман-Басановы родились и жили в царствование императриц Анны и Елизаветы, вместе со своим отцом, в полной глуши, в маленьком родовом поместье при двух стах душах, и где вся семья их нуждалась. Записанные в измайловский полк, оба брата почти одновременно отправились, однако, служить в Петербург и, как бедные дворяне, бедствовали. Отец их, Илья Михайлович, с трудом высылал им обоим около пятисот рублей в год. Он мог бы давать сыновьям более, но жизнь его сложилась так, что стоила дорого, несмотря на незатейливое существование в глуши деревни.

У Ильи Михайловича Басанова, пятидесятилетнего вдовца, была слабость — прекрасный пол. С ним вместе жили пять женок, не считая двух старых, заштатных… Но это бы еще не беда, если бы у всех этих женок не рождались постоянно дети, которых отец, конечно, призревал…

Усадьба Басановка смахивала поэтому на нечто крайне странное. Мужчин, дворовых людей, было не более полудюжины. Женщин, считая и женок и горничных, было до двух дюжин… Детей, девочек и мальчиков, от грудных младенцев и до 13 и 15-летних, было тоже до двух дюжин.

Путаница во взаимных отношениях была полная, так как те дети, которых любил барин-отец, жили на барской ноге, а нелюбимые изображали прислугу.

Соседи-помещики говорили про Басанова:

— Содом какой-то. Ничего не разберешь у него. Кто кому брат, кто кому сват.

Когда оба сына, воспользовавшись «вольностями дворянскими»[3] при восшествии на престол императора Петра Федоровича, вернулись домой, к отцу, то нашли почти ровесников себе братьев и сестриц побочных, и оба брата собрались было уезжать восвояси от «содома».