Пастухов окаменел на месте, разинув рот.

— Вон, тебе говорят…

Начальник канцелярии поспешно, вышел из кабинета и, затворяя за собой дверь, думал:

«И впрямь я ошалел! Нешто это возможно?..»

В приемной, конечно, шел толк о появлении бегуна и злодея, а в коридоре был даже шум… Все говорили зараз, дивясь и ахая, соображая и гадая…

В кабинете барина стало тихо… Только раз все расслышали Громкое и гневное слово Аникиты Ильича, повторенное два раза вопросом:

— Четверо? Четверо?

Прошло около получасу с тех пор, что Гончий вошел в кабинет, когда барин вдруг появился на пороге и приказал:

— Позвать Абрама!

Абрам, отец Аньки, за которым собирались бежать на домну, нежданно оказался внизу на крыльце и через несколько минут был уже в кабинете около сына.

Через несколько мгновений Аникита Ильич снова появился в дверях, и снова приказал к себе позвать князя Давыда и Угрюмову.

Молодой князь оказался не у себя, а в канцелярии, куда почти никогда не заходил. Очевидно, он ждал, что барин пожелает его тоже видеть и потребует.

Когда Давыд вошел к Аниките Ильичу, Анна Фавстовна бледно-зеленая поднималась по лестнице в сопровождении Пастухова.

Угрюмова и Сусанна уже знали, конечно, что Гончий явился сам к Аниките Ильичу. Постоянно боявшаяся этого за последнее время Сусанна была поражена как громом и сидела молча и опустив голову на руки. Угрюмова стояла перед ней и успокаивала ее глупыми словами.

Появление Пастухова, потребовавшего ее наверх, было новым, но еще сильнейшим ударом для обеих… Дело принимало тот оборот, о котором Сусанна боялась и думать.

— Что ж? Идите… — вымолвила она глухо. — Вы знаете, что отвечать…

И Угрюмова пошла… Она знала действительно, что должна отвечать. «Ничего знать не знаю и ведать не ведаю!» Но когда женщина вошла в комнату барина, где бывала случайно не более раза в год, она от страха совершенно лишились сознания и едва держалась на ногах… Как сквозь туман, разглядела она Аникиту Ильича, поодаль от него у стены молодого князя Никаева, а за ним седого Абрама и его сына.

— Ну, подлая тварь, отвечай мне… Был ли Онисим полюбовником барышни Сусанны Юрьевны? — выговорил Аникита Ильич отчетливо, но голос его был другой, будто с хрипом и будто рвался. — Отвечай правду и скорее… Солжешь, то к вечеру из-под плетей в гроб положат. Ну…

Угрюмова не могла вымолвить ни слова. Язык не повиновался ей.

— Что же? Под плети желаешь, старая собака? — произнес Аникита Ильич тише. — Ну?..

Угрюмова что-то пробормотала… Можно было разобрать только: «вед… не вед…»

— Прикажи двух рунтов с плетьми позвать сюда по винтушке! — расслышала она и повалилась в ноги барину.

— Последний раз спрашиваю тебя, пса… был ли Гончий не твоим, а барышниным полюбовником?

В комнате наступила тишина. Слышалось только тяжелое дыхание и сопение барина. Затем старик подошел ближе к ней и вымолвил совсем дрожащим голосом:

— А Дмитрий Андреевич?.. Теперь…

Угрюмова, всхлипывая и закрывая лицо руками, замотала головой…

— Онисим… Давыд… Берите ее… Швыряй в окно… Этак проще… — вскрикнул старик.

Князь и Гончий, оба изумленные, двинулись к женщине несколько нерешительно… Но Анна Фавстовна закричала, завыла и шарахнулась от них.

— Батюшка Аникита Ильич! Я не виновата…

— Говори… Отвечай… Нареченный якобы Дарьюшкин теперь в ее полюбовниках состоит? Правда ль это?

— Правда… правда… — вдруг отчаянно завопила Угрюмова, как бы обезумев.

И снова наступила мертвая тишина, но на этот раз длилась дольше. Наконец Аникита Ильич, будто придя в себя, вызвал Пастухова и распорядился. Он казался совершенно спокоен. Все вызванные им вышли из кабинета и все глядели бодро, кроме Угрюмовой, которая едва шагала.

Однако один Давыд отправился к себе. Седой Абрам с сыном под конвоем двух рунтов отправились в полицейский дом, где были помещены в светлой горнице, но под стражей. Анна Фавстовна перешла только коридор и очутилась в канцелярии и затем в маленькой горнице, где был склад бумаг и дел, вроде архива. Когда она была введена, то за ней затворили дверь, и звякнул замок. Она опустилась на стул и почти лишилась сознания, ожидая, что именно здесь ее сейчас же начнут наказывать плетьми…

Одновременно верховой рунт поскакал на Проволочный завод требовать к барину священника, отца Григория.

Это был четвертый свидетель, на которого сослался Гончий. Когда-то священник, большой друг Абрама, после свидания с барышней, смутился и кой-что поведал ему, прося его совета. Теперь и Анька и сам Абрам сослались на отца Григория, который тоже может открыть глаза барину по иному важному обстоятельству.

Между тем, пока Давыд, радостный, сияющий сидел у Дарьюшки и, ничего не объясняя, уверял ее, что Господь смилостивился над ним и над нею; пока Абрам и Гончий ждали, чем разрешится их участь, но однако не ждали беды; пока Анна Фавстовна сидела запертая и от страха полуживая… сам барин Аникита Ильич долго, тихо шагал по своим комнатам, а затем опустился в любимое большое кресло в спальне около киота с образами.

Он чувствовал себя нехорошо… В голове было как-то все спутано, мысли о совершенно разных обстоятельствах и предметах переплелись и перепутались, сбившись как бы в какой клубок. Он то бормотал, то шептал, то ясно и громко произносил слова вслух… И все о разном, не имеющем ничего общего между собой…

Ему казалось чудное! Он будто плавает или летает по воздуху… Через час у него был уже Вениус, вызванный им впервые как врач.

— Ну, вот и до меня черед дошел, — встретил его старик, иронически усмехаясь. — Полагал, что никогда ты для меня самого не понадобишься… а вот, потрафилось… Ну, пользуй… нехорошо мне…

На вопросы доктора он однако ответил, что у него ничего не болит, кроме души, которую «близкие люди наизнанку вывернули!»

Вениус и сам видел, что старик только сильно потрясен нравственно и что у него, пожалуй, та же хворость, что недавно была у Змглода. Но это потрясение у старика повлекло за собой такой упадок сил, который был в его годы, конечно, опаснее, чем для кого другого. Вениус тотчас добыл кой-что из своего запаса медикаментов, сам состряпал, и после первого же приема старику стало гораздо лучше. Он глядел бодрее, и в голове прояснилось…

— Ну, молодец ты, хоть и немец, — сказал Аникита Ильич и прибавил: — а теперь справь мне другое дело, не знахарское, а семейное… Одолжишь…

И он дал Вениусу поручение.

Сусанна, узнав, что Угрюмова осталась запертая наверху, после страшного волнения решилась не поддаваться, а действовать и бороться до последней крайности.

Она послала просить позволения явиться к дядюшке. Аникита Ильич ответил, что ему не время, и они свидятся за обедом.

Теперь он попросил Вениуса пойти к племяннице и передать ей… первое, что ему слегка «не можется» и обедать он будет один у себя. Второе, объяснить ей, что Абрам и Гончий будут наутро высланы в город для сдачи в земской суд ради поселения в Сибирь… В-третьих, успокоить ее насчет Угрюмовой и не гневаться за то, что он ее за сплетничество решил наказать самым пустым образом: продержать неделю запертою на хлеб и на воду.

И все это Вениус передал Сусанне от имени ее дяди, но на все ее расспросы, к несчастью, не мог ничего ответить, сам ничего не зная… Он знал только, что Аникита Ильич был сильно взволнован, потрясен, но упадок духа и слабость тела уже прошли… и он, опять молодцем…

Сусанна не знала, что подумать… Неужели у старой «Киты» так сильна уверенность в ней, что он даже дерзкому доносу Гончего не поверил? Но зачем он вызвал Абрама и молодого князя… в особенности этого «хитрого Давыдку»? За что собственно наказывает он вдруг «почетным чуланом» ее Анну Фавстовну?..

Сусанна совершенно терялась в догадках.

«Хитрит старый? Зачем?.. Нет! Он не таков. Если б что случилось, то буря и гроза разразилась бы сразу. Очевидно, он не поверил Аньке!.. Но Давыд зачем? Наконец, в чем же виновата оказалась Угрюмова?..»